Но моя мать любила все это: свой дом, соседей, магазинчики, спрятанные в бетонных джунглях. Пока гулял, я вспомнил, что случилось много лет назад, когда умирал отец. Я подвозил маму куда-то на восток вдоль Десятой автострады, где-то на полпути к Сан-Бернардино, что-то там забрать. Уже не помню, что это было, – кажется, что-то бюрократическое. Запомнилось лишь одно – мое нежелание ехать в эту глушь. В конце концов мы добрались туда: вечерняя школа для взрослых, выстроенная целиком из бетонных блоков, – нам там сообщили, что бумажка, за которой мы ехали, еще не готова, и нам пришлось ждать почти час. Мы сидели во дворе на такой жаре, что видно было, как раскаленный воздух поднимается над асфальтом. Рядом стояла какая-то битая жизнью конструкция, напоминающая огромный, кое-как построенный сарай, окруженный металлической сеткой. Мы ждали – мама улыбалась, а я жарился заживо, – и вдруг она произнесла:
– Правда, красиво?
Она указала на сооружение за сеткой.
– Что?
– Это курятник. Видишь? – я пригляделся и понял, что она права. – Его построили люди из класса для необучаемых. Птиц там пока нет, но когда-нибудь они там будут. Было бы здорово, а?
Размышляя о том курятнике и вновь о матери, я смог различить две картины. На одной – самая обыкновенная женщина, проведшая жизнь в тихом разочаровании, какое приходит вслед за разрушенными мечтами. Другая же картина запечатлела женщину, одаренную способностью радоваться тому малому, что ей дано, находить прекрасное там, где его вроде бы нет вовсе, и встретить свою смерть с мужеством, какого я сроду не видывал.
Я переключался с одной картинки на другую, будто именно мне предстояло между ними выбирать. И тогда я подумал о Ленни – что бы он сказал обо всем этом. «Еще одна загадка, – сказал бы он. – И тебе пора бы уже научиться их любить. Как в той истории о двух спорщиках, которые обратились к хелмскому раввину, чтобы тот их рассудил. Выслушав обоих, ребе пригладил бороду и сказал одному: “С одной стороны, ты прав…” И другому он сказал: “А с другой стороны, ты прав”. – “Но, ребе, – возразил некто третий, – они не могут оба быть правы”. На что ребе кивнул и сказал: “И ты тоже прав”».
Конечно же, Ленни прав. Не мне выносить о ней суждение: она моя мама, и мне страшно повезло обрести ее вновь – после стольких лет. Значение имело лишь то, что она любила меня, а я – ее. Стоило мне осознать это, как обе картинки слились воедино.
Мама угасала быстро. Дышать ей становилось все труднее, появилась мокрота, мама перестала есть. Тали с детьми прилетели попрощаться. Шел Песах, и поскольку мама не могла пойти на седер, мы устроили его прямо дома. Без еды, зато с пением и историями. Микейла пела песни, выученные в подготовительном классе, – о Моисее и реке, о фараоне и лягушках. Илайджа исполнил песню о четырех вопросах. А потом поведал бабушке историю Песаха. Рассказывал он замечательно, точно так, как я ему год назад. Добравшись до Моисея и его медлительной речи, Илайджа примолк и добавил: «Как у моего папы».
