Выходим на рассвете | страница 12
— А что ж его жена…
Ольга движением головы показала на плотно закрытую дверь в соседнюю комнату:
— Она, бедная, только заснула, всю ночь не спала.
— А что у нее за болезнь?
— Сердце. Знаешь, сколько они натерпелись? Он по тюрьмам да по ссылкам с пятого года. Его в каторгу хотели осудить, да сумел оправдаться, заменили на Карым. Рассказывала она — страсть, что с ними бывало. Один раз в него жандармы стреляли, хотели убить, когда бежать пытался. Едва выжил, в тюремном лазарете долго лежал. — Ольга боязливо оглянулась на дверь соседней комнаты. — Ксения Андреевна не любит про то вспоминать… А мне не терпится, я охоча ее спрашивать. Слушаю, и дивно: ради какой корысти так страдают? Говорят — за народ, чтоб лучшей жизни для нас добиться. А для себя чего добились? Жалею я их…
— Не только жалеть, понимать надо! — учительным тоном поправил сестру Кедрачев. — Слыхала, такие люди есть, революционеры?
— А то ж?
— Вот и квартиранты твои из таких. Ты их уважай.
— А я и уважаю…
Во время этого разговора Ольга проворно накрыла на стол, к которому уже подсел Кедрачев, вытащила из печи чугунок, налила из него в миску горячих, исходящих паром щей, посетовала:
— Щи-то без мяса… Не взыщи, что пустые. Нынче на базаре все дорого. С каждым днем дороже. И что это дальше будет, если война не кончится? Голодной смертью помирать? — В ее голосе прозвучало внезапное ожесточение. — Не знаю, кому бы голову открутить за такое дело!
— Обожди, может, найдут кому!
Кедрачев старательно работал ложкой.
— Э, щи хороши! Даром что без мяса, важно — горяченькие, с морозу-то славно! Мастерица ты у нас на это дело! Так и скажу, когда сватать буду.
— Сватать! — усмехнулась Ольга. — Женихи-то где! Все стоящие парни — на войне.
— Ну, на тебя найдутся, дай срок! Еще глаза разбегутся, как начнешь выбирать!
— Будет тебе про это! — сердито повела Ольга крутой бровью… — Щей подлить?
— Нет, хватит…
— Ну тогда чаю?
— Это можно.
— Обожди, я угольков подкину. Остыл маленько…
Пока Ольга хлопотала у самовара, разомлевший от домашнего тепла Кедрачев сбросил опостылевший ремень с орленой пряжкой, расстегнул ворот гимнастерки. С удовольствием ощущал, что он пусть ненадолго, но дома, а не в надоевшей казарме с ее вечным неистребимым запахом карболки, портянок, ружейного масла и той особенной казарменной сырости, что бывает от ежедневного мытья полов. С отрадой смотрел Ефим на такие знакомые с детства стены, старательно выбеленные, украшенные двумя литографическими картинками в узких деревянных, крытых черным лаком рамах. На одной изображен пруд с лебедями и стоящей на берегу грустной дамой в фиолетовом платье, на другой — дама в белом платье сидит на садовой скамье с букетом роз на коленях. Обе картинки давно потемнели, засижены мухами. Ольга в свое время хотела их выбросить, но оставила в память о тетке, которую почитала как родную мать. Эти картинки тетка приобрела после того, как пришло известие, что Василий Федорович убит на японской войне. «Тоже, видать, без мужиков остались, — говаривала, бывало, тетка в минуту грусти, глядя на дам, изображенных на картинках. — Нашей сестре во вдовах несладко…»