На дальней оконечности острова обнаружилась пустынная полоса пляжа, очень каменистая, но зато длиной она была как две обычные дорожки для бегов. Ахилл издал восторженный возглас, когда ее увидел, и содрал с себя платье. Я смотрел, как он бежит вдоль берега, столь же легко, как если бы пляж был гладким. — Считай, — крикнул он через плечо. Я принялся считать, ритмично похлопывая по песку.
— Сколько? — крикнул он с другого конца пляжа.
— Тринадцать, — крикнул я в ответ.
— Это я разминался.
На следующий раз вышло одиннадцать. А в последний было девять. Он уселся подле меня, лишь слегка запыхавшийся, с румянцем во всю щеку. Он уже рассказал мне, что в женском обличье проводил долгие часы в вынужденном безделье, разве что танцы были хоть какой-то отдушиной. Теперь на свободе он растягивал застоявшиеся в безделье мускулы, словно крупный горный кот с Пелиона, наслаждающийся собственной силой.
По вечерам, однако, нам приходилось возвращаться в дворцовую залу. Ахилл с неохотой вновь надевал платье и прибирал волосы. Чаще всего он укрывал их под покрывалом, так же как делал в первый день, когда я увидел его — золотистый цвет волос был достаточно редким, моряки и купцы, приплывающие в гавань, могли приметить его. И их рассказы могли достигнуть ушей кого-то достаточно сообразительного — и я даже думать о подобном боялся.
Стол для нас накрывался в передней части залы, перед тронными креслами. Мы ужинали там вчетвером — Ликомед, Деидамия, Ахилл и я. Иногда к нам присоединялся кто-то из советников. Ужин проходил в молчании; ужинать в общей зале нужно было, чтоб унять слухи и убедить досужих в том, что Ахилл — моя супруга и находится под опекой царя. Взгляд Деидамии то и дело устремлялся к Ахиллу, в надежде, что и он на нее посмотрит. Но он на нее не смотрел. «Добрый вечер», — только и произносил он, произносил высоким девичьим голосом. И ничего более. Она была ему откровенно безразлична, и на ее милое личико то и дело ложились тени стыда, боли и гнева. Она тогда взглядывала на отца, в надежде, что он вмешается. Но Ликомед отправлял в рот кусок за куском, не проронив ни слова.
Иногда она ловила мой наблюдающий взгляд, лицо ее тяжелело, а глаза сужались. Она клала руку на живот, собственнически, словно отгоняя любого рода порчу, которая могла от меня исходить. Возможно, ей казалось, что я, торжествуя, насмехаюсь над ней. Может, думала, что я ее ненавижу. Она и не знала, что сотни раз я был близок к тому, чтобы попросить Ахилла быть к ней добрее. Нет нужды так ее оскорблять, думал я. Но ему не доброты не хватало — он царевну просто не замечал. Взгляд его проходил сквозь нее, словно ее вообще не было.
