Наконец, пришел день, когда мой отец велел мне тщательно вымыться и причесаться. Он заставил меня переменить тунику, затем еще раз переменить. Я послушался. Я не ощущал разницы между пурпурным с золотом и пунцовым с золотом. Не ощущали этого и мои дрожащие колени. Отец выглядел могучим и суровым, его черная борода скрывала половину лица. Дары, которые мы привезли Тиндарею, были наготове — чеканная золотая чаша для смешивания вина и воды, с изображением истории царевны Данаи. Зевс вошел к ней в образе золотого дождя, и она родила ему Персея, убийцу Горгоны, лишь Гераклу уступающему среди других героев. Отец подал чашу мне. — Не опозорь нас, — сказал он.
Прежде чем я увидел большой зал, я его услышал — звук сотен голосов, отражающийся от каменных стен, звон кубков и доспехов. Чтобы приглушить шум, слуги бросились открывать окна, развесили гобелены, дорогие, искусной работы, на всех стенах. Я никогда не видел столько людей в одном помещении. Не людей, поправил я себя. Царей.
Мы были призваны в собрание и усажены на укрытых коврами скамьях. Слуги стояли позади, скрываясь в тени. Пальцы отца вцепились в мой ворот, предупреждая не вздумать шалить.
Злобное напряжение витало в этом зале, где столь много царей и царевичей претендовали на одно. Но все, конечно, знали, как изобразить благопристойность. Один за другим они представлялись, эти молодые люди, являя взорам сияющие кудри, изящный стан и окрашенное дорогой краской одеяние. Многие были сыновьями или внуками богов. Деяния каждого были воспеты в песне или двух. Тиндарей приветствовал всех по очереди, дары слагали в центре зала. Царь предлагал каждому представить своего соискателя.
Мой отец был тут самым старшим годами, не считая человека, который, когда дошла до него очередь, назвался Филоктетом. «Сподвижник Геракла», — с понятным и мне благоговением прошептали позади нас. Геракл был величайшим из наших героев, и Филоктет был среди его ближайших соратников, единственный, кто еще оставался в живых. Волосы его поседели, а сильные пальцы были жилистыми и ловкими, признак искусного лучника. И действительно, позже он взял в руки лук — самый большой, что мне доводилось видеть, гладкого тиса с рукоятью, обтянутой львиной шкурой. «Лук Геракла, — сказал Филоктет, — переданный мне по его смерти». В наших краях лук презирали, как оружие трусов. Но никто не смог бы так сказать об этом луке; сила, требуемая для того, чтоб натянуть его, смирила нас.
