— Тогда возьми меня на свои занятия, — сказал я. — Вот и лгать не придется.
Он поднял брови, внимательно смотря на меня. Застыл — люди не умеют быть столь неподвижны, чтоб замерло все, кроме дыхания и биения сердца, — словно олень, прислушивающийся к луку охотника. У меня перехватило дыхание.
Потом что-то изменилось в его лице. Решение принято.
— Пошли, — сказал он.
— Куда? — я был настороже: возможно, теперь меня накажут за подстрекание к плутням.
— На мой урок игры на лире. Так что, как ты и сказал, лгать не придется. А потом мы поговорим с отцом.
— Прямо сейчас?
— Ну да, а что? — удивленно взглянул он на меня. А что?
Когда я встал, чтоб идти за ним, мои ноги пронзила боль после долгого сидения на холодном камне. В груди дрожало что-то, чему я не знал названия. Спасение, опасность и надежда — все вместе.
* * *
Мы шли молча сквозь продуваемые сквозняком залы и пришли наконец в маленький покой, где были только большой ларь и табуреты для сидения. Ахилл показал на один, с кожаным сидением, натянутым на раму, и я сел. Сидение для музыкантов. Я такие видел только, когда — очень редко, — приходили аэды играть моей матери.
Ахилл открыл ларь. Вынул оттуда лиру и протянул мне.
— Я не играю на лире, — сказал я ему.
Он удивленно поднял брови на эти слова. — И никогда не играл?
Почему-то мне не хотелось его разочаровывать. — Отец не любил музыку.
— Ну и что? Тут же нет твоего отца.
Я взял лиру. Она была прохладной и гладкой. Пальцы мои скользнули по струнам, я услышал тихий музыкальный вздох — это была та самая лира, которую я видел в день приезда.
Ахилл снова нагнулся к сундуку, извлек еще один инструмент и присоединился ко мне.
Он пристроил ее на коленях. Дерево было резным, позолоченным, и сверкало — за лирой хорошо следили. Это была лира моей матери, которую отец послал в виде платы за мое содержание.
Ахилл тронул струны. Нота сорвалась, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда подвигала кресло поближе к аэдам, когда они приходили, так близко, что отец ворчал, а слуги перешептывались. Я вдруг вспомнил темный блеск ее глаз в огнях очага, когда она следила за руками певца. Лицо ее было, как у человека, страдавшего от жажды.
Ахилл тронул другую струну, и нота зазвучала глубже. Его рука взялась за колок, повернула его.
Это была лира моей матери, едва не сказал я. Эти слова дрожали у меня на губах, а за ними толпились другие. Это моя лира. Но я молчал. Что бы он ответил на такое заявление? Это теперь была его лира.
