От их шепота я давился, словно еда у меня во рту превращалась в прах. Я отталкивал тарелку и бросался прочь, в поисках укромного уголка, где меня не потревожат, где разве что слуги проходят мимо. Мой маленький мирок еще уменьшился — до трещинок в полу и завитушек орнамента стен. Они мягко поскрипывали, когда я обводил их пальцем.
* * *
— Я услышал, что ты тут, — голос, чистый как ручьи талой воды.
Он заставил меня вздрогнуть. Я сидел в кладовой, прижав колени к груди, между кувшинами оливкового масла. Я воображал себя рыбой, серебрящейся под солнцем, когда она выпрыгивает из моря. Тут волны морские исчезли, и вокруг меня снова были кувшины с маслом и мешки с зерном.
Ахилл стоял надо мной. Лицо серьезно, а зелень глаза показалась бездонной, пока он разглядывал меня. Я виновато вскочил. Меня тут не должно было быть, и я это знал.
— Я тебя искал, — сказал он. Прозвучало это очень просто, без скрытых намеков. — Ты не присутствовал на утренних занятиях.
Я покраснел. Кроме чувства вины, во мне тяжелела ярость. Он вправе был уличить меня, но за это я его ненавидел.
— Откуда ты узнал? Тебя там не было.
— Наставник заметил и сказал моему отцу.
— А отец послал тебя, — мне хотелось, чтобы он ощутил, как гадка его роль осведомителя.
— Нет, я сам пришел, — голос Ахилла был холоден, но его челюсти отяжелели, совсем чуть-чуть. — Я подслушал их разговор. Пришел посмотреть, не болен ли ты.
Я не ответил. Несколько мгновений он словно изучал меня.
— Мой отец обдумывает, как тебя наказать, — сказал он.
Мы знали, что это значило. Наказание было телесным и обычно публичным. Царевичей не пороли, но я-то больше не был царевичем.
— Ты вовсе не болен, — сказал он.
— Не болен, — вяло ответил я.
— Так что этим оправдаться не выйдет.
— Что? — от страха я не сразу понял, что он имел в виду.
— Оправдаться, где ты был, — терпеливо объяснил он. — Чтоб не наказывали. Что ты будешь говорить?
— Не знаю.
— Ты должен как-то оправдаться.
Его настойчивость привела меня в ярость. — Ты же царевич, — бросил я.
Это его удивило. Он чуть наклонил голову, как любопытная птица. — И что?
— Поговори с отцом, скажи, что я был с тобой. Тогда он простит, — сказал я, увереннее, чем чувствовал на деле. Если бы я заступался за другого мальчика перед своим отцом, тот наоборот выпорол бы за такое. Но я не был Ахиллом.
Легкая складка пролегла на его переносье. — Я не люблю лгать, — сказал он.
Это была та бесхитростность, над которой насмехаются другие ребята; в ней обычно не признаешься, даже если обладаешь ею.
