— Вранье, — говорю, — объясните гостям, а что это?
Хлоя бормочет какие-то глупости: вроде своих аллергий или видов птиц, сортов яблок. Я провожаю ее с трибуны. Она садится в красного жука и уезжает. Гэвин садится на красного Дэвидсона и уезжает.
Сон заканчивается.
Все сны рано или поздно заканчиваются.
Те два месяца похожи на молоко. Они влетают мне в голову белым туманом, портят все, что находят, а на остальном оставляют пену. Она горькая и ядовитая. Я пью ее с чужих ладоней, словно собака пьет воду из миски — хозяин не может обманывать.
Чьи это ладони — не знаю, да и знать не хочу.
Не помню я и разговора с Кэрри. В первую нашу встречу после больницы она была со своим пистолетом.
А потом проходит полгода. И год. Я уезжаю в Чикаго, покупаю там дом и остаюсь навсегда. Новое место ни о чем не помнит, оно стерильно, и я бы с удовольствием стал таким же, но не могу.
Нэнси умирает через год — обструкция дыхательных путей. Одним днем она просто не просыпается, лежит на полу, а я роняю чашку с кофе, стоя в конце коридора и испытав шок — сильнейшее де жа вю. Я подхожу к ней, беру на руки и прислоняюсь к груди. Сердце не бьется.
Но это ничего, ничего.
Еще с утра все было в порядке.
Я раскрываю окно шире — переваливаюсь через него и смотрю вниз. Каких-то три метра. Смешно. Наверх целые миллионы. Но мне все равно почему-то страшно. Сна ни в одном глазу и слава богу. Видимо, все дело в годовщине. Еще и новая смерть. Нэнси ушла сегодня, Коннор ушел сегодня. Вся моя семья спаслась сегодня и я. Эта дата проклята, либо священна.
Мы поделились на два лагеря. Ровно. Кэрри и я — за первое, Лиза и Коул за второе. Кстати, она приезжает днем. Кэрри-кэрри.
Бывают дни, когда я думаю, что этого не было. Что Коннора Лоусона никогда не существовало в моей жизни, у меня была собака по кличке Сумо породы сенбернар, а не Нэнси-пудель, что, конечно же, бред. Но развивать эту мысль мне нравится. Что-то вроде: я никогда не был полицейским, а читал лекции в университетах об общественной безопасности. Мы всегда жили в Чикаго и нигде больше. Из-за меня не умер ни один Коннор, а уж Лоусон — точно.
Но когда приезжает Кэрри, я вижу.
Она смотрит мне прямо в глаза, и я вижу.
Они как хамелеоны — оставляют секрет, который находят, себе. И в этом неотличимы.
Когда она обнимает меня и виснет на шее, когда говорит об Алисе, об их квартире, о Департаменте, когда спрашивает, как Коул и Лиза. Когда произносит хэнк, хэнк, хэнк, приносит кофе, приносит чай, приносит вопросы о своем брате — раз за разом все больше…
