Я повиновалась. Шоделюзе удалилась к себе в кабинет, и не успела она выйти, как открылась дверь и в зал зашел худощавый мужчина.
— Ваш слуга, господин Пьяно! — крикнула одна из девушек.
— Ваш покорный слуга, — поправил Пьяно, — какому танцу я буду здесь аккомпанировать? — спросил он.
Однако, пока он задавал свой вопрос, появилась Шоделюзе с ужасающими — я могла разглядеть их даже лежа на стуле — розгами.
— Хорошо, что вы пришли, маэстро Пьяно! -сказала она. — Оголите-ка этой девушке зад, она a posteriori познакомится с вашей партитурой, а вам, возможно, с помощью этого зада придет в голову какая-нибудь очередная философия музыки.
— Гм! Мадам! — воскликнул изумленный учитель музыки. — Вообще-то по клавишам природы нельзя бить, их нельзя наказывать, ведь разучиваемое, может статься, будет напрочь вышиблено наказанием; я бы с большей охотой исполнил свою Ouverture Stemperare[74]...
Тут я почувствовала между колен руку пылкого композитора, он аккуратно, не торопясь, поднял мои юбки и исподнее и держал их надо мной.
— Однако mia сага![75] — спросил обнаживший меня. — Allor che fur gli ampi cieli stesi[76]: «Тогда, когда распростирались огромные небеса», — здесь он задрал мою одежду выше, наклонился и дважды поцеловал меня — по разу в каждую ягодицу, и мне это очень понравилось. — Allor! И когда не было еще никаких планет и комет, а значит...
— Говорите, говорите, что хотите, Пьяно, я отстаиваю свое Forte[77], не так ли, дамы?
— Несомненно, — отвечала моя мать. — Мальхен, подними повыше зад, он прекрасно выглядит, он заслужил хорошего приема.
— В особенности красив разрез между ягодицами этой прелестной малышки, — сказал славный Орфей. — Как жаль, что хвост березовой кометы вот-вот уничтожит эту поверхность. — Ах! Signora! внемлите моим аргументам!
— Non, mon Ami!
Les rapides éclairs
Par les vents et par le tonnerre
N’epurent pas toujours
Les champs et les airs.
[78]D’apres Voltaire.[79]
Ainzi, Mademoiselle! Vite! Vite! Haussez votre beau cul![80]
Я повиновалась, подняла его повыше и получила первый удар, такой крепкий, что вскрикнула; за ним безжалостно последовали еще двадцать четыре удара, потекла кровь, я внимала увертюре маэстро Пьяно, сменявшейся иногда ошеломляющими периодам резкого forte строгой воспитательницы. Я, впрочем, мужественно принимала все удары. Пьяно расстегнул штаны и показал мне настроечный молоточек такой выдающейся величины и, вероятно, такой отличной способности к звукоизвлечению, что во время экзекуции я принялась тереть бедра друг о друга и определенно достигла бы наслаждения, если бы боль не одержала победы.
