Никто из девушек не осмеливался смотреть на эту сцену, все уставились в свое рукоделие, а Розалия по-прежнему лежала в близком к смерти забытьи.
Получив седьмой удар, я громко закричала и уже не замолкала до самого последнего удара.
— Ах! Мадам! — начал Пьяно и, будто калкант, опустил мои юбки и исподнее. — Ах! Мадам! это была чрезмерная прима 24/25 для несчастной малютки — диатоническая или пифагорова комма[81], ее почти не используют в гармонике и уж никогда не берут на таком маленьком монохорде[82] — in filza questa riflexione a fine![83] Но, возможно, я вижу перед собой исполнительницу, играющую на этом монохорде, и тогда я готов предоставить ей свой настроечный молоточек для проверки ее инструмента.
С этими словами Пьяно взял мою мать под руку, подвел к окну, поднял ей юбки и исподнее и, миновав прекраснейшую клавиатуру человеческой природы, ввел в резонирующую деку[84] моей матери, не без ее же содействия, свой настроечный молоточек; в это время мадам Шоделюзе с помощью двух девушек подняла меня, прислонила к столу и принялась так рьяно обтирать мне полосы от ударов целительным бальзамом, будто я была жеребенком, к несчастью, покусанным Hyppobosca equina или же culux equinus[85], ждущим, что заботливые руки конюха разгладят ему кожу.
— Ах! — воскликнула моя мать; ее в самых изысканных манерах раздели до пупка[86], и теперь она стояла с открытым верхним регистром перед орфикой[87] или, точнее говоря, старым гидравлосом[88] раскачивающегося из стороны в сторону органиста. — О, господи я не знаю...........! Мадам Шоделюзе! мне стыдно до смерти!
— Comment? та chere, — возразила Шоделюзе, подошла к ней и положила подол ее юбки и исподнее на подоконник. — Comment! Вам — стыдно?!
Тут наконец Пьяно уселся как следует и принялся играть прелюдию.
Странное явление природы и воспитания! Мы испытываем стыд, нас последовательно учат тому, что нужно стесняться всего хорошего, естественного и красивого, и в то же время мы каждый день умудряемся находить благопристойность в собственном безобразии и низости. Уже и не существует такого порока, который в человеческом обществе не прошел бы бесстыдно своего круга, которого толпа не посчитала бы средоточием прекрасного, и не ставшего бы обязательным для воспитанного человека, а если в таком человеке склонностей к этому пороку нет, то он нынче должен об этом жалеть в то время как культура чувственных наслаждений всех смущает.
— Ах!... Ах! — застонала моя мать и стиснула чресла.
