Ездили с тетей Марусей на огород, помогал ей полоть картошку, когда шли домой я нашел обойму с патронами. Обойма блестящая, патроны блестящие, медные, пули тоже блестящие — белые. А один патрон был черный вороненый. Почему? Я с таким удивлением разглядывал его, этого уродца, что и не заметил, как тетя Маня взяла у меня эту обойму и, размахнувшись, бросила с обрыва в реку. Я был в бешенстве, все у меня внутри бушевало, но ничего не мог сделать, Тетя Маня сестра моей Мамы и старше ее. Молча пережил эту обиду, но простить тете Мани этого, я долго не мог, наверное, всю свою мальчишескую жизнь. Патронов я повидал немало и медных, и омедненных и просто железных, покрытых лаком, но меня поразил этот, невиданный мной черный патрон — черный, вороненый, извините-подвиньтесь, это ой, ой, ой!
Сидим с Надькой за столом, выпили по бокалу молока и грызем семечки подсолнуховые, взрослых нет никого, все в делах на работах. Стук в дверь, заходит огромный мужик. Синяя фуфайка, синие штаны, лапти и синие онучи, весь синий, а на голове рыжий треух. Лицо огромное желто-прозрачное, налитое водой: «Детки, дайте что-нибудь покушать…» А у нас нет ничего. Мама оставила нам по кружке молока, и мы его уже выпили и в доме нет ничего — ни картошки, ни хлеба, ну совсем, совсем ничего, как говорит Бабаня: «Шаром покати». Мы отсыпаем семечки в его огромные прозрачные ладони. Он ссыпает их в рот и со стоном жует, перемалывая с кожурой. Надька спросила его: «Ты откуда дяденька?» Он ответил, что из Ленинграда. (По-видимому, это было уже после снятия блокады). Он умер на нашей улице, его нашли в нескольких десятках метров от нашего дома. Пред смертью он посидел, погрелся возле нашей печки и ушел умирать на улицу, чтобы не путать детей. Что бы мы делали, если бы он умер у нас, ведь взрослых до самого вечера не было бы дома?
Мама уехала. Я сижу в конторе и одним пальцем на машинке «Ундервуд» выстукиваю письмо Папе на фронт. Дядя Коля разрешает мне это, когда в райотделе никого нет, после рабочего дня. Открывается дверь кабинета, и Николай Трофимович зовет меня:
— Юра, иди сюда, нам пора обедать.
Захожу и присаживаюсь у открытой дверцы печки «Голландки». Молчу. Шмыгаю носом.
— Есть хочешь?
— Не-а-а, не хочу… — и отворачиваюсь к двери, чтобы он не видел моего голодного взгляда.
Николай Трофимович выдвигает ящик племенного стола и достает бутерброд. Краюха черного хлеба, посыпанная солью. Из топки «Голландки» вынимает кружку с кипятком, отливает в стакан и подает мне:
