— Да, только вот дома нет соли, а вы ее на какую-то чучелу тратите.
— Я сама ем несоленое, а на чучело соли не жалко, чучелу долго жить и вас учить.
— Скажите, а Ленин в мавзолее тоже чучело?
Я ждал ответа, а лицо учительницы наливалось синевой, такие лица я видел у трупов. Синее лицо, трясущиеся губы и злые белые глаза. И вдруг я услышал шипящий тихий, но пронзительный, невероятной громкостью звук:
— Вон! Негодяй!
Я вышел из кабинета, из школы, не понимая, что произошло, что это было? Иногда и сейчас передо мной, перед моим мысленным взором, встает это страшное и синее, как у утопленника, лицо.
Война уходит все дальше и дальше. Все меньше остается и ветеранов. Мой отец ушел на фронт в ЗЗ года, из жизни в 82. Мы дети войны стали тоже стариками, как мы видели эту войну, как мы жили в той войне, наши чувства, наш опыт пережитого уже никто не сможет ни пережить, ни прочувствовать. Все наше уходит с нами. Для чего я пишу эти записки, когда знаю, что сейчас, у старика восприятие прошлого тоже искажено временем? Но мое хоть и искажено, все же ближе истинному, нежели у послевоенных. К сожалению, я тоже не могу передать весь «аромат» моего времени, да и ни кто не сможет! Я редко встречаю своих Сталинградских мальчишек 1930-35-х годов рождения. Из нас не получилось долгожителей. Свой жизненный ресурс долголетия мы израсходовали на выживание в годы войны, в годы «радостного» детства, в оккупации, в прифронтовых местах, в сыпном тифозном бреду.
Я не помню его имени, не помню кликухи, только его лицо. Белое, без единой кровинки и огромные, со страшной болью, глаза. Лазили мы со своей кодлой в развалинах. Через дворы шла траншея. Он нашел какой-то снаряд, унитарный, немецкий. Гильза была стальная и крашеная. Наши снаряды были медные. Он взял снаряд за донышко и стукнул о край бруствера. Головка отвалилась и упала в траншею, спустившись на дно траншеи, он высыпал порох из гильзы и попросил у меня огня. Я отдал ему свое кресало, а сам пошел дальше, поглядывая по сторонам по земле, авось что-то найду. Что было сзади меня я не знаю, только услышал треск взрыва и визг осколков. Оглянулся и побежал в клубящуюся пыль. Он сидел в траншее, зажав ладонями живот, а сквозь пальцы струились, переливаясь радужно розовым цветом его кишки. Он глядел на нас страшными глазами и бескровными губами еле слышно просил: «Не говорите Маме, не говорите Маме, не говорите…» Я свистнул, созывая свою кодлу. У него горлом хлынула кровь и он, дернув несколько раз как-то судорожно ногами, затих. Мы поняли, что он умер. Кто-то побежал сказать Матери, а я не стал ждать крика бегущей женщины и ушел как можно дальше. Только жалко было моего прекрасного кресала.
