Да, кресало мне жалко, мне его недавно отковал старый цыган из бродячего табора в обмен на русский револьвер без патронов и немецкий штык с ножнами. Цыган отковал мне нож с фигурной ручкой в виде листьев и бутона, а кресало тоже с загогулинами. Револьвер, штык — дерьмо, а вот вещи сделанные цыганом уже никогда не найдешь! Меня заинтересовало, как цыган из ничего делал прекрасные вещи? Пара половинок кирпича, ямка в земле, кусок рельса, маленький ручной мех и ничего больше, да, еще руки — большие, черные с заскорузлыми пальцами. В первую очередь цыган обслуживал наших баб: рогачи, капельники, совки, кочережки — все для кухни, все для хозяйства. Потом уж тешил наши мальчишеские души. У цыган тоже не было мужиков, воевали. Тоже остались старики, дети и бабы. Я до сих пор в удивлении, как этих бродяг находили письма? Получали и они похоронки. Ни адреса, ни места, а находили. Уже тогда, старый цыган перековывал обломки войны (мечи) на хозтовары (на орала).
На вокзале меня и Федьку Кренделя поймал мент, взял под руки и повел в пикет. Стоял на Невской, среди развалин, такой краснокирпичный особнячок. Сдал он нас дежурному:
— Что, уворовали? — спрашивает тот.
— Нет, но наверняка сперли бы что-то у пассажиров.
— А что ты их забрал? — удивился дежурный.
— Для профилактики майору…
Сидим, шмыгаем носами, хочется курить, хочется есть. Пришел начальник:
— Ну что, попались?
— Нет, привел постовой для профилактики…
— Ну давай…
Первый пошел Крендель. Жду, что-то будет. Сколько прошло времени, не знаю. Открывается дверь, холеные белые руки, пухленькие с лаком на ногтях, за шиворот вытаскивают Кренделя, дежурный подхватывает и выбрасывает его на двор, как мешок с дерьмом. У меня сердце подкатывается к горлу, слабеют ноги, не знаю что произошло, но что-то страшное. Толчком меня забрасывают в кабинет, ловит на ходу начальник.
— У, сволочь вшивая, я научу вас как свободу любить, гниденыши!
Хватает меня за шею, сдавливает пальцами и засовывает голову в топку печки и придавливает дверцу коленом. Кричать нельзя, зола лезет в рот, дышать нечем. А начальник, спустив с меня штаны, срывает шкуру с моей тощей задницы смоленой веревкой. Когда я потерял сознание и упал, меня выбросили на улицу, как грязную тряпку. Эх вы, блюстители, за что? У меня на всю оставшуюся жизнь ненависть к милиции. А Федьку вскорости разорвало в клочья, я хорошо помню, у нас еще задницы не зажили, как его забило. Привезли его на подводе, на куске брезента прикрытого мешковиной. Кто-то поднял край мешка, и я увидел лицо Федьки, затылка не было. Похоронили, сложив куски в ящик.
