Осенью 42-го возле элеватора горели вагоны с сахаром. Сахар горел, плавился, тек на землю, и земля напиталась этой жженкой. Мы отламывали куски земли, пропитанной горелым сахаром, клали в посудину и заливали водой. Вода растворяла сахар, а когда вода отстоится, воду сливали и пили — получался «сладкий чай». К весне 43-го участков земли с горелым сахаром уже не осталось, что удалось людям собрать — собрали, а что не собрали, то дожди и талые снега унесли прочь. Приходилось есть холодец из столярного клея, варили сами холодец из лошадиных копыт. На помойках, на удочку ловили ворон, как рыбу. На крючок насаживали наживку, ловились, только мясо жесткое и горьковатое. Эх! Чего только не жрали мы, дети войны.
Помню, как убило Бочку. Он наткнулся на противопехотную мину. Ему оторвало ступню и вырвало низ живота. Умирал он медленно и мучительно. Мы сидели рядом и давали ему пить, он все время просил воды. Разговаривали громко, бодрыми голосами, утешали его, говорили, что без ноги он проживет. Будет ходить на деревяшке, все заживет. Мы знали, что он умрет, и он умер. Мы его тут же во дворе и похоронили в воронке, накрыв куском жести и засыпав кирпичной крошкой. Без имени, без фамилии — только кликуха «Бочка».
Жизнь тогда не была однообразной, каждый день приносил что-то новое, жаль, что в памяти мало осталось. Наши группки бездомников собирались в двойки-тройки и также распадались. Кто-то попадал в лапы облавы, кто-то уезжал на поездах, пароходах. Утром знакомились и вечером разбегались, чтобы утром снова сбиться в группки. Вот и нет в памяти ни имен, ни лиц, просто силуэты в тумане.
Весна, тепло, солнышко греет, травка из земли лезет. А железо войны уже рыжее, ржавое на зеленой траве. Шастали за городом по степи, вдруг что найдем. Стоит танк, наш — Т-34 горелый. Люк открыт у водителя, я заглянул в люк и оказался носом к носу с мертвым танкистом. Он смотрел на меня пустыми глазницами и смеялся во весь рот беззвучно, молчаливо; настолько жуткая картина, что я заорав: «Мама!» на четвереньках бежал от танка, прямо по-собачьи и орал диким голосом пока сердце не зашлось, и я не упал, обессилив. А что тут уж такого-то? Ну, мертвый и мертвый, обгорели щеки, вытекли глаза, губы сгорели, вот и смеялся зубами. Ну что тут такого? А вот обуяла меня жуть. У меня в жизни было не одно жуткое состояние, но никогда я больше не бегал на четырех конечностях. Мы много раз лазили по этим местам, но всегда боялся я смотреть в сторону этого танка, пока его не увезли на переплавку, на копровый ЗКО. В этих же местах убило Кренделя, не убило, а разнесло в клочья, я видел на брезенте то, что было когда-то Кренделем, совсем недавно, вот только что. А вот меня не убило, чем я заслужил такую щедрость у судьбы, я был не менее отчаянным, чем погибшие.
