В лодке была всего одна пробоина. На неё клали кусок доски, и двое ребят старательно прижимали его ногами ко дну. Ещё двое, самых слабых, вычерпывали жестянками набирающуюся в лодку воду. А двое самых сильных во всю дурь гребли тяжёлыми вёслами.
Фёдор один год был черпальщиком, потом пересел на вёсла.
Плавание на дырявой лодке было славным приключением! В малых детских масштабах расстояние до острова казалось огромным, приближался он медленно, вода в лодке набиралась, как её не вычерпывай, и жуткая мысль, что они могут не доплыть, жгла голову азартным огнём.
Зато с каким наслаждением они потом купались в тёплом озерце, по грудь в самом его глубоком месте! Все в одинаковых сатиновых трусах — у некоторых почти до колен, худые, с торчащими рёбрами и с одинаково счастливыми хулиганскими глазами…
Нет, подумал Канцев, в двенадцать лет «Пророк» его бы не заинтересовал.
А в четырнадцать он подарил девчонке самодельное железное колечко, отполированное до блеска, и точно ему было тогда не до «Пророка».
Каждый вечер они жадно целовались под соловьиные трели. Осмелевший Фёдор самым наглым образом исследовал почти сложившиеся женские изгибы, залезая руками под майку и подол платья, и, под обоюдную нервную дрожь и частое сердцебиение, очумело плыл вместе с подружкой на волнах счастья.
Уже собравшись уезжать в техникум, он привёл девушку на лесную опушку и затащил её на старую вышку, скрипящую от ветра всеми своими брёвнами. Наверху она так испугалась, прижалась и обняла его, что потеряла голову и совершенно не могла сопротивляться. Раздетая, горячая, не в силах сжать бесстыдно раскрытые ноги, она почти стонала, готовая отдаться Фёдору, и только что-то неуловимое, разлитое в сосновом воздухе, пряное и могучее, улавливающее и шум крон, и треск ломкого сухостоя, и мышечную дрожь тел, распятых между небом и землёй, помешало ему тогда согрешить, оставив в награду сладкую память о нетронутой любви.
Так что некогда было Канцеву читать про пророка. Да и стихи он вслух читать не любил, и в школе заставляли редко. Учил стихи легко, как и всё прочее, а декламировать не любил.
Ему захотелось перечитать «Пророка».
Начало воспринималось как про него: «Духовной жаждою томим, В пустыне мрачной я влачился…»
И перепутье, на котором то и дело оказывался Фёдор Викторович, — тоже про него.
Шестикрылый серафим заставил Фёдора вспомнить давний разговор в подпитии с Фимой Стецким, с которым единственный раз в расслабленном состоянии он пересёкся на каком-то празднике. Фима тоже тогда был хорош — это ему больше хотелось поговорить.
