Он мне отвечал: «Ну да, да, да», — и при этом тряс своей лобастой, лысеющей башкой. Издал свой любимый носовой звук — фырканье, не фырканье, затрудняюсь, как и определить, что-то вроде отрывистого и очень плотного хмыканья: хуммм, — будто прочищал ноздри. У него приплюснутый книзу нос, а ноздри вывернутые, монголоидные. В общем, хумм, словно гвоздь вбивал, есть у него такая заумная манера. И затем академическим, интеллигентским тоном продолжал: «Я тоже врал родителям в шестнадцать лет. Я тебе говорил? Я тогда был стилягой…»
«Что?! — не выдержал я. — В шестнадцать лет?.. Ну мне-то побольше, как-никак. Двадцать пять…»
«Двадцать пять? А, да, знаю, конечно, знаю… — тут же нашёлся Мандро, Мандро, генерируемый моим же воображением. Он сердился, он даже махнул рукой. У него были короткие, цепкие руки, не мозолистые, но и не изнеженные, руки интеллигентного пролетария; обветренное, красное шершавое лицо. — Это я тебе тоже говорил: кое в каком смысле ты ещё ребёнок… Ты…»
«Ну да, ребёнок, — перебил я. — Да чёрт с ним, ребёнок я или кто. Я ещё никогда так не надувал родителей, понимаешь? Я врать, может быть, совсем не умею… Уж лучше бы умел… Другие…»
«Хватит! — прикрикнул он. — „Другие!..“ Я тоже знаю других. Нэ, нэ надэ. Вон какие они все, посмотри… Да… да ты радоваться должен, что не похож на этих „других“, — рассудил он вдруг. И тут же опять завопил: — Но ты ещё не имеешь права этим гордиться!.. Не смей! — и поднёс кулак почти к самой моей физиономии. — Ты должен нишу свою найти, экологическую, как всякому зверю положено… А ты ещё…»
Разговор лился сам собою, свободно, но небольшое усилие понадобилось, чтоб его остановить. Вернее, приостановить. Сгорбившись, я сидел на шнуровочном стуле, в лёгком сумраке коридорчика, свет приходил в него с двух сторон — из комнаты и с кухни. На улице было очень, очень солнечно. Через раскрытые форточки доносились разные звуки: вопли, конечно, бибиканье и фырканье машин, и просто общий смешанный гул, фон.
Где-то на антресолях «моего» шкафа есть пачка почтовой бумаги и конверт. Я оторвался от стула, двинулся осторожно — почти поплыл. Лежат, точно, на самой верхотуре, на стопке книг, прижаты к закрывающей сверху шкаф доске, как к потолку. А ручка есть на столе в стаканчике. Бумагу и конверт я кинул тоже на стол. Сел. Но не стал брать ручку. Посидел над чистым листом, затем ритуально его отодвинул — на сантиметр. Теперь это уже никому не нужно…
