Анна Ахматова проснулась от громких воплей под окном. Два голоса — женский и мужской — уже несколько минут орали, не переставая.
«Когда они уже заткнутся», — подумала Ахматова, ворочаясь на скрипучей кровати. Было душно, и она приоткрывала на ночь форточку. Понимая, что спокойный сон уже не вернешь, она с тяжелой головой встала, кутаясь в домашний халат из абиссинской ткани, привезенной ей Гумилевым из одной из поездок. Халат был уже не новым, но она еще покоряла в нем приходящих к ней в гости мужчин. Даже не ради любопытства, а просто… просто потому что когда кричат, нужно посмотреть, кто же это, она выглянула в окно. История, виденная ею за последние годы множество раз. Молодец в буденовке тянул за руку средних лет женщину, видимо, укравшую что-то в маленьком магазинчике по соседству. На женщине была большая серая шаль (очень недурная и до революции не дешево стоившая, — сразу отметила Ахматова), женщина умоляла отпустить ее к умирающему от голода ребенку. Буденовец был непреклонен.
«Небо — как колокол,
Месяц — язык,
Мать моя — родина,
Я — большевик».
— крутилось в голове Анны это пошлое четверостишие из новой поэмы Есенина, которую на днях ей передал Блок. «Господи, как все поглупели! — думала Ахматова, проходя на кухню, — так исчерпали себя, обрюзгли и посерели… Бедная-бедная женщина!». Она чиркнула спичкой, чтобы подогреть чайник, и чуть не опалила себе руку. «Валя!» — взвизгнула она. Валерии дома не было. Есть тоже было нечего. Хотя «нечего» с позиции Ахматовой было относительно: в нижнем шкафчике оставались еще картошка, морковка, наверху, на антресолях были крупы. Не было ничего приготовленного. «Что ж, лучше подожду Валю», — подумала Анна.
«Будет то же самое, что было во Франции во время Великой революции, будет, может быть, хуже», — с грустью вспомнила она последний разговор с Борисом. И опять полоснуло ножом по сердцу. Ни одного письма уже почти полгода. Неужели, правда: никогда не любил и забыл так быстро. А как ходил к ней под пулями, целовал ее руки, восхищался ее грациозностью… Всё врал! Красиво и обаятельно врал… И ведь догадывалась, что врал, что позерство все, но так сладко было слушать и верить. Уехал в Лондон, — и не один, — с Марией Волковой. Больно, очень больно.
