Ахматова направилась к входной двери: вдруг почтальон принес письмо и засунул его под косяк? Письма не было. Она снова заперла дверь на ключ, расправила плечи и, прямая как шпала, вернулась в комнату. «Зато двадцать шесть достойных стихов, — направила она мысли в другое русло. — Может быть, даже лучших моих стихов. Отныне так и буду относиться к мужчинам, как к вдохновению. Стихи не предадут, не забудут, уехав в Лондон, не влюбятся в другую в Париже, не родят детей от безвестной артистки». Ахматова прикурила сигарету, затянулась и села у окна. «Семь дней любви и вечная разлука», — родилась в ее голове строчка.
1918 год стал поворотным в судьбе России и в судьбе Анны Ахматовой. После революции она решается оставить сына Лёвушку свекрови и переехать к своей школьной подруге Валерии Срезневской. Багаж у нее небольшой: несколько платьев и рисунки Модильяни, которые она любовно развешивает по стенам комнаты. Её брак с Гумилевым развалился, и пытаться его склеить или закрывать на всё глаза, — как она и делала последние годы, — ей надоело, уже не имело смысла. Свой брак они легкомысленно превратили в театр. У Гумилева была роль покорителя, рыцаря-романтика, конквистадора, у нее — роль непокоримой, роковой женщины-змеи, ускользающей из любых рук и оставляющей незаживающие раны от укусов. Взаимная независимость, признавать которую они по юности и по глупой современной моде поклялись друг другу, очень больно хлестнула Анну. Она оставляла этим договором окошко для себя, но всерьез не предполагала, что Николай может так открыто изменять ей, — ей, Анне, которой он добивался семь лет и из-за которой несколько раз пытался покончить с собой.
В двери звякнул ключ, щелкнул замок. Это вернулась Валерия. Шаркнули туфли, стукнули друг о друга бутылки. «Молоко!» — подумала Ахматова.
— Анечка, ты уже проснулась! — Валерия вошла в комнату. Ахматова так же сидела с сигаретой у окна, только в другой руке у нее уже был карандаш, которым она время от времени писала в альбоме.
— С продуктами с каждым днем всё хуже и хуже. Скоро совсем невозможно будет что-то достать. Мандельштамы обещали дать на следующей неделе пол-литра сгущенки, которую им передадут из деревни. Купила хлеба, — даже горяченький еще! — и две бутылки молока. Ой, Анечка, ты бы знала: меня чуть не растерзали из-за этих двух бутылок! Кричат: «Одну бутылку в одни руки!» — а я им: «Это для Ахматовой!» Честное слово, озверели люди!
