Что сам живой — залог успеха,
и вывод сплелся непростой:
сын будет в старости утеха,
хоть раньше станет сиротой.
Пусть акт зачатья невозможен
как суперстохастичный акт,
сам факт рожденья непреложен —
с каталки вопиющий факт.
Но это ж — жребий! И не чаще
из бездны должен выпасть он,
чем стрел, из двух концов летящих,
стыковки действовать закон.
…Пока гудел от напряженья
мозг под реликтами волос,
мое прямое продолженье
из тоху-боху
24 в мир рвалось.
Побудку ангелы трубили,
реанимацию будя.
Миг вечности часы пробили:
я в руки взял свое дитя.
К обетованных благ разбору
последним, как всегда, поспев,
в горящей шапке с меткой вора
я спел победный свой напев.
В ответ оркестр урезал «Славу»,
осанну взвыл отчизны хор
и синегнойную державу
простер над ямой дирижер.
И был колосс тот чуден видом
на постаменте гжельских ног.
Ревел он: «Счет вести обидам
не смей! Се — Родина, сынок!»
Неистребим, как псевдомонас
25,
как рак и рок непобедим,
он ждал, чадолюбивый Кронос,
и был един. И сын — один.
Инфант лежал, а мы стояли,
по сути, каждый одинок.
Сын зрел впервой родные дали,
вздохнул я: родина, сынок.
Была погодка — Donnerwetter,
гуляли небо и земля,
и как оборванный катетер
моталась в такт судьбы петля.
Счет шел на вечность и на миги,
и таял прочности запас,
а жизни начатой вериги
легко менялись на отказ.
Но всю поэзию, культуру,
смысл и порядок мировой
я отдавал за фиоритуру
птенца с поникшей головой.
Тут Тот, Который не бывает
(да, в сущности, не может быть),
махнув рукой, из древних баек
вбежал, чтоб детям подсобить.
(март—июнь 2005, Москва—Hью-Йорк)
