Охота за древом | страница 12
Это вам не жаргон, не наречье —
средневерхненемецкий язык!
Им за тысячелетье до печи
предок мой изъясняться привык.
Средний — гарью осел, стал последний,
верхний — дымом взошел в облака.
Причастилась им в сытной обедне
паства родственного языка.
Мне ж в наследство по праву рожденья
с той же кровью и в те же года
что досталось? Одно наважденье —
эту песенку слышать всегда.
Тумбала-тумбала-тум балалайка.
Словно в Треблинке, в ту пересменку
перед выходом в адский костер,
пел нам Лева ее Трактовенко26,
погорелого театра актер.
Позже, в семидесятых, в начале
слушал я ее, оторопев:
в ней слова по-иному звучали,
но остались мотив и припев.
Александр Аркадьевич Галич
(я у ног его в кухне сидел)
ей катарсиса смертную горечь
в души лил наших скученных тел.
Ей теперь я баюкаю сына,
что по возрасту — в правнуки мне.
И зевнув, и вздохнув без причины,
он летит и взрослеет во сне.
Тумбала-тумбала-тум балалайка…
(2007)
Сонеты
«Ни жив, ни мертв, играть не в ту игру…»
1.
Ни жив, ни мертв, играть не в ту игру
сажусь за стол, виссоном крытый белым.
Борясь с собой, но не владея телом,
я душу на кон выставлю к утру.
Мел прожитого рукавом сотру
украдкою от неба, между делом,
и банк сорвав в азарте угорелом,
с рассветом не замечу, как умру.
Но я не грек, и ты, со лба мне рок
смахнув как мошку, наклонишься долу,
как в Пиете, возьмешь мой корпус ватный,
и слух отверзнув детскому глаголу,
души бессмертной мыльный пузырек,
поймав в горсти, вдохнешь в меня обратно.
(май 2008, Гриннелл, Айова)
«Ты сдул с меня позерства лепестки…»
2.
Ты сдул с меня позерства лепестки,
пыльцу желаний, венчик превосходства,
нектар иллюзий и с цветами сходство —
опивки нарциссической тоски.
Зато мой корень ты врастил в пески
повторного и жгучего отцовства,
меня настиг в пустыне поздний зов твой:
«Вот сын тебе — мой дар». Теперь руки
не убирай с младенческого лба.
Твоя рука крепка, моя слаба.
Сын смотрит сон. Прошла спокойно ночь,
ты дал нам силы слабость превозмочь.
И боли нет. Чиста его одежда.
И за окном рассвет. И есть надежда.
(2008, Москва—Бронкс—Гриннелл)
Больничный
3.
Мы научились сидя спать
урывком на случайном стуле.
Больничный наркотичен улей
днем. К ночи страх ползет опять.
Мы научились в рост стоять,
когда лежащих косят пули
отчаянья, в чьем ровном гуле
надежды труб не разобрать.
И неуклюж как бегемот
с жестикуляцией еврейской,
движений четкости армейской
я оценил скупой расчет.
Во мне бы умер санитар,
не будь, как Вечный Жид, я стар.
(май 2008, Бронкс)
«К надежде от отчаянья кругами…»