Неотвратимая чистая осень, сентябрь. Ему навстречу ветер гнал крупный дождь, воздух будто бы загустел — был переполнен дождём, тихим шорохом капель — в траве, в облетевших и не в успевших ещё упасть листьях. Он вымок, но не замечал холода и одежды, липнущей к телу. Велосипед прыгал в руках, норовил повернуть, он то и дело вставал на педали, хоть и понял уже, что бесполезно — колёса крутились впустую, скользили. Кое-где на дороге были узкие островки невысокой травы, там он ещё продвигался, но стоило лишь колесу соскочить в колею, как он неминуемо падал. В таких случаях не помогала и злость, скользя по размоченной почве, не слезая с него, он вытягивал велосипед из канав, только лишь для того, чтоб проехать ещё метров двадцать. Мутные из-за грязи ручьи текли навстречу по колеям, давно насквозь вымокли кеды, стёртые подошвы их были измазаны глиной и не желали стоять на педалях. Снова и снова он рвал и тянул под собой это изобретенье. Он уже понял, что едет без всякого смысла. Весь лес, деревья, стоящие возле дороги, тоже знали об этом и, если и не могли отступить, то уж сделали всё, чтобы отгородиться ветвями и чёрными из-за влаги стволами. Что это было — ясени или клёны, он даже не знал, но их жёлтые листья были как лапы чудовищ. В основном лес уже облетел и эти павшие под дождём очень большие салфетки покрыли всю землю, невзирая на дождь, осветили её так далеко, как то ему было видно. Те листья, что не успели опасть, в свою очередь наполняли и воздух их рыжим свеченьем. Нереальность всей этой картины почти притупила его ощущенья. Несмотря на то, что он проехал уже полпути, новые повороты дороги, замутнённые серым дождём, всё ещё удивляли его — это словно тупик, а то — узкая щель и, за ней сквозь туман вроде даже видна перспектива. Дождь же всё падал ему на лицо, и капли, повисшие на ресницах, тоже меняли изображенье. Уже давно штаны, бок и руки были измазаны грязью, и вот опять занесло колесо, он упал, сел в траву и, наконец, замер — глядя на пузыри на ручьях и уходящую вдаль глубину.
А потом дождь перестал, прохватывая и вызвав дрожь, задул ветер. Когда казалось, что сумерки вовсе сгустились, тучи вдруг унесло, и нахлынул закат. Розово-апельсиновый свет выплыл откуда-то снизу и изменил освещенье — покрыл всё — внизу он был гуще, словно за тучами он отстоялся, осел, а у самой земли смешался с её сероватым дыханьем. До посёлка уже оставалось немного, когда озеро вышло из-за деревьев и развернулось огромною гладью. Всё вдруг изменилось, он захотел понять это, остановился. Чуть-чуть шумел ветер, шуршала трава возле ног, серость вокруг, как и он, наблюдала. Он положил велосипед и прошёл к небольшому холму, сел наверху. Он был один — в мире листьев, высокой травы, один с водою. То, от чего убегал, все ровно нагоняло — озеро было большим, его враз не объедешь. Вороны, галдевшие невдалеке у посёлка, тоже сорвались с тополей, стали летать и кружиться — сначала разрозненно, после — собравшись в огромную стаю. И это чёрное облако плыло к нему, голосило, металось. Над ним, над холмом они обезумели — казалось, весь мир кричал голосом тысяч ворон, предупреждая о чём-то, небо рябило от хлопанья крыльев. Вороны летали так долго, что даже разбили и сделали лёгким сам воздух.
