Вот прилетела прелестная птичка и села на баллон лодки, пришлось махнуть, чтоб она улетала, чтоб не смывать потом белых подтёков. Вода вскипела, я съел Доширак и обнаружил, что почти стемнело. Костёр лежал возле ног почти белый от пепла — сумерки, всё наползая, давили, и он почти уже сдался. Туман скользил по реке, поднимался наверх, но, не достигнув и метра, он таял.
Под чёрной тучей стемнело. Туча имела свою глубину из тёмно-серого с синим свечений. И, неожиданно, в ней заиграли зарницы. Вот внутри чёрного у горизонта всё вдруг окрасилось белым, потом сиренево-красным — где-то мучительно ярко, а где-то почти пастельно. Ни звука грома, одна тишина — как будто всё онемело. И снова — синяя вспышка, переходящая вдруг в анемично-лиловый. Будто эмоции — кажется, я их испытывал в жизни. Как будто звук, что-то тихо гудящее рядом, или же наоборот — как будто бы тишина где-то стала совсем уже плотной. Я сунул руку в рюкзак и, отщипнув кусок хлеба, бросил его метра на три. Тишина чуть изменилась, ну а «явленье народу» возникло минут через пять — кто-то, по-моему крыска, выйдя из ночи, приблизился к хлебу. Светлое пятнышко хлеба исчезло за слабым шорохом гальки. Пора плыть в озеро, дальше — там, если сделать ошибку, уже до берега не доплывёшь, и даже до дна — «дыхалки не хватит».
Ну и зачем я подумал… Я поднимаюсь и делаю три слабых шага, чтобы отдёрнуть к углам обе шторы. Мир облепил меня со всех сторон. Белая кошка сидит около двух подоконных лимонов, среди белёсости света, она не хочет, чтоб я её гладил сейчас и, очень слабо, кусает, только потом уже смотрит. Глаза алмазно наивны. И один глаз — голубой, с треугольным зрачком, другой — с растянутым вверх, бледно-жёлтый. (Просто «Анютины Глазки»; что ж то была за Анюта?) Что она видит при том — не понять, оптика совсем иная. И подлетает на форточку, чтоб погулять перед марлей в прохладе. А за окном возле дерева ходит ворона… Ну не люблю я собачек с их местечковым подходом. Все кошки — ангелы, точно. Она всегда уважает меня, и, значит, я уважаю ту кошку. Я отхожу от окна и сажусь в ставшее видимым кресло. Пока от кофе извилины не распрямились, что-то внутри копошится — о всём вчерашне-сегодняшнем-завтра. И кошка тоже пришла, как будто тряпка, легла на колено.
…Неинтересно, что можно увидеть вокруг — универсальные лица, такие, чтоб видели все, они скорей говорят о прошедшем — напластовалось, слилось, плюс его прежние мысли, желанья. Но, больше этого, лицо его — баннер-лозунг, его программа по жизни. Только и это не важно. Вот и выходит, что его лицо, это не правда о нём, а что-то так — лишь флюида.
