Лес начинается чуть позади, а рядом склон почти пуст — только лишь несколько сосен, зато какие — невероятно большой высоты они вросли в бесконечность, не наполняют пространство — меняют, делают верх абсолютно реальным. Около Питера сосны иные — раз в десять ниже, как и то небо, их корне-ветви вцепляются в воздух. В самом лесу их, настолько высоких, не встретишь. Ближняя — трудно пытаться даже взглянуть вверх на крону — не осознать, свет мешает. Я краем глаза лишь чувствую только присутствие, ствол, как дорогу, верх — нежен, светел, в полупрозрачных тончайших чешуинах-пленках, все — в рыжеватом особенном цвете, и так насыщенно, что даже красится воздух. Сколько лет им, этим соснам, лет тишины, мне это трудно представить — если пытаюсь, тону, ухожу в странный мир, уже оттуда гляжу на пространство. Надо их как-нибудь все же измерить — через «подобные треугольники», как геометрия в школе. Вот существо это просто живет, но превышает дома городов — почва и свет — к лицу неба. Странно считать сосны за идеал, но, правда, были ж древляне — они, возможно, так и понимали. И вообще, здесь почти что, и не было власти, сволочам далековато. В этой стране только одни казаки были когда-то свободны.
Вперед и влево над всей долиной — хребет, за ним — по грудь, неглубокая речка. Вода в ней прозрачна, и там черемухи, ивы вплотную подходят к воде — и, если плыть на резиновой лодке, ты, словно в странном таком коридоре — вокруг красиво, все время. А в одном месте живут журавли — и над тобой, над огромными ивами они кружат. Еще левее, где конец хребта, Сатка впадает уже в больший Ай, и он потом, день на сплав, кружит меж скал и уходит направо. Что есть вода — это она несет тебя мимо полян — дай бог не въехать в валун на средине и обойти его в струях-усах, на шиверах не прорвать дно у лодки. Вдруг это все замирает — как ни мечи шест вглубь плеса, то подождешь еще, пока он вдруг до половины подпрыгнет над лодкой.
— Нужно идти. — Я повернул к сыну голову. — Хорошо бы сегодня пару калин посадить, пойдешь со мной?
— Нет, не обидишься? — Ему не хочется даже лицо напрягать разговором, его расплавленность феноменальна. И он опять будет с книжкой сидеть на веранде.
— Да нет, нормально. Давай зайдем к этой фреске, несколько лет не ходили, мне интересно, что там будет снизу, нужно попробовать счистить. — Я поднимаюсь, тяну его руку, и мы идем вниз по склону, по временам отбивая коленями, светлые стебли травинок. Три горизонтальных жердины забора — перелезать очень просто, но только что-то смущает — когда дурдом переехал, и возвратили сюда монастырь, эта земля стала более чуждой. Здесь травы больше, так как не ходят коровы, а возле трех обжитых побеленных бараков есть даже как бы дорожки из плит доломита, и выходить на них после травы хорошо. Около одной стены сотня штук кирпичей, их те «монашки» таскали «на пузе», дальше под легким навесом открытая дверь — как черный зев на стене, ослепляющей белым. Тишина здесь странновата. Ниже, где раньше у дуриков был огород — лес душно-знойной крапивы, нужно идти, раздвигая ее высоко поднятым локтем, чтоб не словить жгуче-зверских пощечин, причем не видно, куда наступаешь, а каждый шаг вниз под горку — словно такое паденье. Но и крапива кончается, где раньше много ходили, около темной стены мощных бревен — здесь, в узком светлом объеме как-то особенно слышно, например, гул насекомых. Где была дверь, тянет запах земли, и за порогом нет пола, здесь в прошлый раз хотя бы лошадь стояла, канатоходцами — по балкам-лагам мы переходим к другой половине барака. Через такой же бездверный проем чуть ли не сгорбившись, чтоб не шуметь, медленно, через фантомы, мы входим в дальнее из помещений, здесь был «буйняк» при дурдоме, а при монахах оно было трапезной. Так как пропорции окон и стен непривычны, кажется, что голова закружилась. Окна продольно забиты досками, но даже издали в щели видна огромность пространства — ночью здесь видно все звезды. В полосах света не сразу заметно, что внизу очень просторный подвал, через крапиву на входе и свет в нем зеленый — мощный фундамент из розовых плит над падением склона. Если теперь развернуться — по сторонам от отсутствия двери, где отслоились куски штукатурки, здесь сохранилась часть фресок — то, что украсть не сумели.
