— Тебе ещё повезло, к нам профессор зашёл, к ученику, и он тебя оперировать будет. — Я обернулся, но женщина уже ушла, вскоре пришёл, весь шутливый, мужик и начал резать — не больно. Через час сделалось скучно, «А за соседним столом компания…» — кого-то резали сложно. Наркоз был местный, и на третий час он стал уже отходить, тупая боль ноем ныла, но я заметил одну медсестру, что в миниюбке, туда и сюда, без конца бегала мимо — а стол-то низкий. Видимо я прокололся, и врач заметил, как я верчу головой, он подозвал её — Постой-ка тут. — Так и зашили, почти без наркоза. Кругом всё белое, гладко-блестящее было, и много-много слепящего света. А отвезли на каталке — «Нет, я не понял…», темно… — Ты полежи, милый тут, там палата ещё не готова. — Из полумрака сказала старушка, и растворилась в нём за поворотом. Вскоре глаза понемногу привыкли — арочный очень большой коридор, из его сводчатых окон шёл ночной давящий свет, перемежаемый тенями листьев. Рядом, стояли каталки, только, похоже, пустые. Меня бил сильный озноб, ведь под одной простыней — холодно, неимоверно, да и наркоз отошёл до конца — адская боль во всём теле. Час ли прошёл, я не знаю, когда заметил — я здесь не один, а под стеной на полу, придвинув ноги к лицу, сидит в тени мартышонок. Маленький, в два кулака — сидит и смотрит. Детские глаза, большие, на чуть-чуть сморщенном сером лице глядят печально и мягко. Серая шкурка пушисто сливается с тенью, он не шевелится, просто всё видит. И я смотрю на него повернувшись, боюсь спугнуть, тоже замер. Чернота сверху, повсюду, нависла, хочет пройти между нами, если я вдруг отвлекусь, и она здесь пройдёт — то потеряю его, потом уже и не сыщешь. Время идёт очень долго. Озноб колотит всё тело и отдаётся, особенно, в швах, но и ему не хочу я позволить отвести мои глаза. Я начинаю уже понимать, что видят эти глаза — совсем не так и не то, что я знаю. Тело моё для него слишком бело и сухо, ему смотреть на него неприятно, а важно то, что во мне — как будто мягкая жидкость. И не просто важно — ради неё он приходит сюда, если он будет хорошим и чистым, то эта жидкость к нему перейдёт, перетечёт в эти добрые очень большие глаза — она сама себе знает, где лучше. И что-то перетекает. Я становлюсь суше, глуше. Только в какой-то момент я поплыл, то есть меня понесло над бледно-кремовым морем — вперёд и вправо.
Очнулся я уже в палате, когда меня выгружали с каталки — озноб бил совсем свирепо, боль в животе выжимала мне мозг. Я попросил, чтоб накрыли вторым одеялом. А мартышонок совсем не исчез — я научился уже ощущать, что он поблизости, даже не видя. И я ещё у него научился — осознавать эту мягкую жидкость в других и ценить только её, через неё быть единым со всеми, жить вместе с ними их жизнью. Ну и спасибо за это ему, но и меня подоил он неплохо — и через множество лет полнота чувств не до конца возвратилась — тупо всё и схематично. И лишь недавно я вспомнил его и глаза (они всем верят), и мы смотрели друг в друга, и ко мне что-то вернулось.
