Солнце, если взглянуть на него, плавилось там у себя и еще прямо в глазах на ресницах. Пришлось смотреть под ноги на рыжеватый песок, ждать, пока чернота в поле зрения растает. Но и так радиация ощущалась во всем — что-то насыщавшее воздух. Светлый песок желто-сер, но только свет от него отражается белый. Я не хочу двигать в нем свои ноги, но все же нужно дойти до холма — чтобы за ним не нашел меня ветер. Места там мало, все занято — и, пропади, лягу здесь — мне лень куда-то идти, да и, к тому же, мне грустно. «И он пошел в Петродворец, потом пешком в Торжок — он догадался наконец, зачем он взял мешок» — чтоб загорать, я достаю из пакета мешок, расстилаю, сажусь — нет даже сил, чтоб раздеться. А в Петергоф я, конечно, хочу, да хоть «на катере к…» — я же не небо, всегда это видеть.
И, все же, память живет, и она хочет найти во мне место. Я замечательно помню, что было. Через фильтрацию всего сознанья, кажется, что я не все тогда понял.
…На тренировках два раза в неделю, молча, вдвоем мы бежали свой кросс, и в основном в Нижний Парк — зимой, весной, под дождем или снегом, как, может быть, еще бегают звери — ровный размеренный ход — вот на краю поля зрения ели, это еще только парк НИИБи, вот появились машины — шоссе, справа уже магазинчик, скоро — слева вдали полусгнившее кладбище, где Сэм копался в могилах. Вот — эта дырка в заборе, Парк, мы бежим по дорожкам, нет никого, и весь Парк — только наш. Поодаль ящики, шедшие вверх у Большого Фонтана — в них были укрыты на зиму все золотые фигуры. Мой Монплезир, поворот, и, как пришли, мы уходим — где бы я ни был с тех пор, я всегда часть того Парка — бег и свист ветра. Если я памятью долго смотрю, все вокруг падает не в никуда — оно становится точками Нижнего Парка, но Парк при этом немного другой — он много глубже, деревья в нем всегда по-зимнему голы, и они выше, живее — они, в самом деле, все видят, по-своему все понимают. Я будто просто иду по огромным слегка рыжеватым аллеям, но раздражаю деревья. И они даже совсем не деревья, а что-то, что, поднимаясь наверх, может все время ветвиться. А я иду, и иду, но я всегда остаюсь, лишь облака безразличны, только для них этот Парк не предел, и ни кому, кроме них, нельзя выйти оттуда…
Я смотрю на холм, на полосу серой пыли над ним. Берег не тот, как и небо — место, где волны его намочили, сделали темным песок, он ими словно бы дышит. Вот, к Петергофу, Ракета, и виден хвост ее следа. Глаза находят вдали, как будто в сумерки, там все размыто — там Петергофская церковь.
