3 года
Если раньше он все и всех делил на «дядей» и «тетей» — людей, зверей, машины, деревья, то теперь он всюду ищет маму-папу и «синка». «Синок» — это сынок. Мы сначала думали, что щенок. В Дарвиновском музее шкет, глядя на какую-то лисицу с лисенком сказал: «Синок», — и мы начали убеждать его, что это лисенок. Потом поняли. Такое ласковое, трогательное — «синок».
Смотрит на нашу большую икону — Владимирскую Богоматерь: «Это мама и синок…»
Или держит папину вилку и свою, трехзубую, маленькую: «Вилька, а ето ее синок!»
4 года
Два первых дачных лета у Феди была знакомая корова. Ее пас очень славный старик, в прошлом главный зоотехник на ВДНХ. Ему нравился Федька, Федьке нравился он. Корова тоже всем нравилась и всеми была довольна. Но у старика была больная жена, и сам он прихварывал, а держать корову — дело тяжелое. Он ее продал. Следующим летом коровы уже не было. А ее хозяин шел как-то мимо нашего участка, и у него прихватило сердце. Мы ему вынесли стул, валидолу. Федька ромашку сорвал. Старик сидел, в себя приходил и вдруг сказал — зря корову продал, без нее плохо мне, грустно; она меня держала. А зимой и он умер.
Прошел еще год. Едем от станции, проезжаем мимо переулка, где тот старик жил. Федя, задумчиво:
— Мама, помнишь? каова была? и дедушка? Помнишь? Я не помню, как каову звали.
— Мелодия.
— Да! Мелодия. А сейчас ее уже нет, уже уехала домой. И дедушка уехал.
И еще пару раз повторил: «Мелодия звали».
8 лет
Лето. Крит.
Наша гостиница — в скалистой бухте. После ужина уходим по тропинке к морю, сидим, смотрим. Заката не видно, закат на другом побережье, у нас отзвуки.
Сидим. Ф срывает сухие травинки, шуршит, шелестит.
Я, невольно:
— Оттого и томит меня шорох травы…
Ф, после паузы:
— Ну?
— Что трава пожелтеет и роза увянет.
Еще после паузы:
— Дальше?
— Что твое драгоценное тело, увы,
Полевыми цветами и глиною станет.
Снова пауза. Ф, уже раздраженно:
— Ну, дальше-то?
Дочитываю до конца.
(Георгий Иванов это:
…Даже память исчезнет о нас… И тогда
Оживет под искусными пальцами глина
И впервые плеснет ключевая вода
В золотое, широкое горло кувшина.
И другую, быть может, обнимет другой
На закате, в условленный час, у колодца…
И с плеча обнаженного прах дорогой
Соскользнет и, звеня, на куски разобьется!)
Ф, подумав:
— Но в одном-то он неправ.
— В чем?
— Что память исчезнет. Память-то навсегда, да?
Врать не хочется, с правдой тяжело.
— Если ты о папе, то ему повезло.
— Как?
— Память о нем, скорее всего — независимо от нас — надолго. Какой-нибудь мальчик… или девочка… кому он спас руку или ногу — будет его помнить, будет говорить о нем детям, внукам — может, даже и без имени — просто, что вот был в больнице такой доктор, веселый, ходил в смешном черном костюме с белыми черепушками и в хирургической шапочке с мумми-троллями…
