Таким образом, «национализация» истории была одновременно и процессом политической суверенизации. Не случайно «вопросы истории» в период перестройки стали неотъемлемой частью дискуссий относительно полномочий союзного центра в Москве и использовались местными элитами сначала в интересах собственной легитимации как элит национальных, а затем и для политической легитимации государств, возникших на месте бывших советских республик после 1991 года. Стоит упомянуть о том, что практически везде после 1991 года у власти удержалась партийно-советская номенклатура (за исключением коротких перерывов в Армении и Азербайджане), охотно поддерживавшая «возвращение к корням».
«Национализация» истории развивалась по стандартному сценарию.
Во-первых, осуждение преступлений сталинского режима, с которого везде начиналась «национализация», во многих случаях перетекало в предельно критическую оценку, идущую вплоть до отрицания всего советского периода. Нередко это отрицание обрамлялось постколониальными дискурсами, в рамках которых советский период представлялся как продолжение имперского. Во-вторых, суверенизация «своей» национальной истории и обращение к историческим «корням» провоцировали «национализацию» далекого прошлого в буквальном смысле этого слова — происходил поиск (всегда успешный) национальных черт в донациональных эпохах. В-третьих, обеспечивалась воображаемая целостность национальной истории: заполнение так называемых белых пятен — возвращение в национальный нарратив забытых или ранее запрещенных имен, событий, фактов. С этим была связана и общая тенденция поисков «исторической правды» в паре с «исторической справедливостью». В-четвертых, обязательным ритуалом было обращение к уже существующим нарративам, которые получили статус классических канонических текстов как в силу их соответствия задачам «национализации», так и благодаря «реабилитационному синдрому» — все, что было запрещено «коммунистическим режимом», обретало силу авторитета.
В результате в большинстве постсоветских государств в официальной историографии и политике памяти / исторической политике установился канон репрезентации прошлого, основанный на этноцентрическом, или, употребляя предложенную нами типологию, национальном/националистическом нарративе, истории и памяти, его эксклюзивной модели. Фактически сформировался (или возродился) метанарратив, устанавливающий общие правила описания, интерпретации и объяснения. Далее мы опишем его основные, «родовые» черты, понимая, что интенсивность их проявления и сочетание в каждом конкретном национальном нарративе варьируются.
