Сулейман покосился на Джансеида.
— Между ним и вашими есть кровь.
— Знаю. А нам всё-таки нельзя упускать Ибраима. Слава о его подвигах гремит повсюду. Если он присоединится к нам, все горные аулы встанут. Потом Хаджи Ибраим долго жил между русскими. Он знает их обычай и язык. Он один стоит тысячи джигитов.
— Да, князь, ты прав. Дидойцы сейчас же все за ним кинутся, как орлята за орлицей.
— Надо, значит, положить конец старой вражде… Я задумал кое-что. Выходит ли мать Хаджи Ибраима в кунацкую?
— Нет… С тех пор, как отец Джансеида убил её сына, она сидит у себя в сакле и оплакивает его память.
— Сулейман, ради общего горского дела, во имя Аллаха, прошу тебя, поезжай вперёд. Скажи ей, что я явлюсь от имени моей матери и хочу говорить с нею.
— Я понял тебя, Хатхуа.
— Смотри же, чтобы Хаджи Ибраим не догадался. А то всё пропадёт и вместо лишнего джигита мы потеряем своего.
Потом, когда топот Сулейманова коня замер вдалеке, Хатхуа подозвал к себе Джансеида.
— Когда въедем в аул, опусти башлык на лицо так, чтобы тебя не узнали. Если Хаджи Ибраима и не будет в сакле, всё равно, — пока я тебя не вызову, как простой нукер оставайся во дворе у порога и не открывай лица. В Чарахдаге обычаи исполняются свято, и никто не осмелится спрашивать, кто ты. Держись тени, не выходи на огонь. Если Аллах хочет, к утру между тобой и Хаджи Ибраимом не станет дела крови, и вы будете братьями.
Джансеид, в знак покорности, поцеловал стремя князя.
Табор лезгин позади спал глубоким сном. Только двое часовых стояли на высоких камнях, сторожа окрестности. На то, что делал князь, они не смели обращать внимания. По адату они притворялись не замечающими ничего. Кабардинский князь уже оставил за собою реку. Джансеид и Селим тихо ехали за ним. В слабом мерцании молодого месяца показалось белое марево обнесённого стенами аула. Точно почуяв приближение чужих, — горские собаки залаяли издали… Тёмный силуэт мечети и тонкий, как свеча, минарет над нею… Чарахдаг спит. Никого нет за стенами… Скоро топот их копыт послышался на улице аула. Собаки теперь выскакивали на плоские кровли и оттуда яростно лаяли на приезжих. Хатхуа подбадривал коня нагайкой, торопясь поспеть в саклю Хаджи Ибраима… Не успел он ещё подняться к площади джамаата, на которую она выходила, как так же быстро сверху понёсся на него всадник, в котором он узнал Сулеймана.
— Ну, что? Благословение или проклятие несёшь ты нам с собой?
— Хаджи Ибраим в поле с лошадьми… В сакле только младший брат и женщины.
