Я был глубоко тронут его словами и тихим голосом, то печальным, то страстным, которым они были сказаны, ибо для Мазарини необычно было говорить так много на одном дыхании, и я понял, что предательство Андре наверняка жестоко его ранило.
Не в моих правилах было пытаться, противореча, убеждать его, что он ошибается; более того, я очень хорошо знал, что всё, сказанное им, – правда, и, будучи не льстивым придворным, для которого искусство лжи так же естественно, как дыхание, а грубым солдатом, который говорит только то, что у него на сердце, я хранил молчание.
Своими проницательными глазами он прочитал всё, что было в моей душе; взяв меня за руку, дружески пожал её.
– Спасибо, мой друг, спасибо! – пробормотал он. – Вы по крайней мере честны – честны, как шпага, которую при себе носите и чтите, и, пока эта моя слабая рука может управлять человеческими судьбами, пока я жив, вы не будете забыты. Но теперь идите, Кавеньяк, оставьте меня; Андре может вернуться в любой момент, и, пожалуй, в нём пробудятся подозрения, если он обнаружит вас здесь, ибо никто так не подозрителен, как предатели. Ждите моих приказаний, как обычно, в приёмной.
– Но безопасно ли оставлять ваше преосвященство с ним наедине? – вскричал я в некотором беспокойстве.
Он приглушённо рассмеялся.
– Думаете, этот мошенник жаждет попользоваться заслуженной им виселицей на Монфоконе? – сказал он. – Нет, отбросьте страхи, до насилия не дойдёт.
– Крыса, загнанная в угол, – опасный противник, – ответил я.
– Знаю-знаю, – откликнулся он, – и поэтому принял свои меры предосторожности, вовсе не нужные, как по мне: voyez! (смотрите! – франц.) – и, когда он распахнул свою алую мантию, я увидел, что под ней блестит кольчуга.
– Это хорошо, – отозвался я и, поклонившись, удалился.
В тёмной и тихой приёмной – ибо пажей и их богопротивных игрушек не было, когда я вернулся, – я медленно расхаживал взад и вперёд, печально размышляя о том, что сказал кардинал, и кляня в душе этого пса Андре. И такое негодование почувствовал я против подлого предателя, что когда через полчаса увидел его стоящим перед собой с фальшивой улыбочкой на бледной физиономии, то лишь с трудом удержался, чтобы его не ударить.
– Вот ваше домино, месье де Кавеньяк, – сказал он, положив длинное тёмное одеяние на спинку стула.
– Его преосвященство готов? – поинтересовался я угрюмым тоном.
Поскольку мой тон обычно угрюмый, не было причины, чтобы он взволновал Андре на этот раз, чего и не случилось.
