— А я пару раз даже «Скорую» хотела вызвать, — нарушила наконец молчание Алевтина Григорьевна, поправляя на переносице очки, от чего цепочка, свисающая с дужек, чуть слышно звякнула, — не то им, не то себе. Как они замерли, как трупы. И я замерла. Потом как-то само все прошло, отпустило. А вызывать — страшно. Еще в психушку заберут. Вот до чего учителей доводят, изверги!
— Да, в основном приходится работать с аморфной серой массой, которая ничего не видит, кроме бирок на шмотках, лайков и тусовок.
— Хорошо, если их хотя бы это интересует, — внезапно подала голос из своего угла Грехова, и все учителя повернулись к ней, не скрывая своего удивления.
Лариса Николаевна крайне редко вступала в общие беседы, держалась особняком и приятельских отношений на работе ни с кем не заводила. Можно было сказать, что коллектив ее недолюбливал, так как в процессе трудов на педагогической ниве нередко требуется помощь и поддержка от сослуживцев, а от учительницы химии этого ждать не приходилось.
— Вы не заметили, что в последнее время ученики какие-то «выключенные»? Такое впечатление, что их вообще перестало что-либо интересовать. Они не просто замирают ради шутки.
Преподаватели непонимающе переглянулись и снова уставились на коллегу, которая продолжала говорить, невидящим взглядом уставившись в окно.
— На моих уроках они сидят как истуканы. Создается впечатление, что из них все человеческое уходит. Будто дети теряют контроль над своими устремлениями, желаниями, даже мыслями…
Грехова замолчала. Казалось, что услышать ответ на свой вопрос она и не ожидала. Глаза учительницы химии завороженно следили за тем, как по стеклу течет дождевая вода, а мысли витали где-то очень далеко. А потом ее взгляд «провалился» внутрь, унося женщину куда-то далеко в прошлое. Она даже не заметила, как коллеги сначала растерянно попереглядывалсь, а потом стали спешно собираться и расходиться по своим классам.
Перепуганные студенты жались к стенкам, а желтый обрубок начал растягиваться и сжиматься, как пластилин.
— Окутанный апейроном, словно глиной, я не то спал, не то бодрствовал. Я питался его древней энергией, а мои жизненные соки питали его. Все знания, что я получал начиная с колыбели и кончая последней вспышкой от удара сапога монаха, протовещество медленно высасывало из моего мозга, обрабатывало, оценивало, анализировало.
Я потерял счет времени и не знал, мимо меня проносятся то ли секунды, то ли года, то ли столетия.
