Рядом висела одежда, преимущественно пятнистая — леопардовая, камуфляжная или просто по недосмотру, — топорщилось на распялках белье, наводившее на мысли о районной больнице, армейскими шеренгами выстроилась обувь из картона и клея. Многие продавали яркие пластмассовые предметы хозяйственного назначения, едва ли более долговечные, чем фрукты и овощи. Товары эти почему-то тоже лежали на коробках из-под бананов, отчего возникало ощущение, будто банан — это первичная форма любой материи и все, что продается на рынке, вылупляется из этих желтых шкурок, становясь чайником или парой оранжевых шлепанцев то ли в зависимости от условий хранения, то ли случайно, безо всякой системы.
Михаил Ильич дошел до самых ворот, возле которых собрались торговцы совсем уже бросовым товаром, разложенным на кусках ковров и линолеума, а у кого-то просто на газетах, — ржавыми дисками для циркулярных пил, старыми водопроводными кранами и ветхими картами Германской Демократической Республики. Было сложно себе представить, что на какую-нибудь из этих вещей, потерявших способность помогать человеку, найдется покупатель, однако их владельцы, кажется, приходили сюда не за этим. Конечно, это мог быть очередной клуб по интересам, какие придумывают себе немолодые мужчины, сделавшиеся одинокими в своих семьях, но они не разговаривали друг с другом и вообще обращали мало внимания на окружающий мир. Оставалось предположить, что они приходили сюда, чтобы сказать: вот лежат вещи, которые не нужны, но существуют, и точно так же не нужны мы, и точно так же мы продолжаем существовать, — и неясно, чего было больше в этом заявлении, упрека кому-то, кто отделяет нужное от ненужного, или желания утвердить свое право на бытие.
Подергав ручку и обнаружив, что створки заварены, — мухи, угревшиеся на теплом железе, при этом даже не шелохнулись — Миряков обогнул ворота по хорошо утоптанной тропинке и сел на траву, там, куда еще доставала тень ассенизационных башен. Он уже жалел, что пришел сюда. Михаил Ильич любил рынки — с их шумом, толкотней, какофонией запахов и атмосферой веселого необидного обмана, — и ему казалось, что здесь он сможет вспомнить прежнего себя, быстрого и жуликоватого, того, кто уже начал исчезать, уступая место чему-то слишком большому, слишком выпирающими острыми углами из-под мягкой человеческой плоти. Особенно его мучило — пусть даже Миряков еще не был готов признаться в этом — особенно его мучило то, что происходившее не было его заслугой, то, что он никак не мог передать другим секрет этого превращения. Михаил Ильич не мог объяснить людям, как стать лучше, и то ли боялся одиночества, то ли был согласен с Трубниковым, отвергавшим идею рая для избранных, но в любом случае хотел получить свою жизнь обратно. Рынок не оправдал его ожиданий, как это вообще часто случается с идеей рынка: его представляют себе разноцветным царством предприимчивых продавцов и податливых покупателей, которые вместе поднимут экономику на новые высоты, а на деле он обычно оказывается кучей картонных коробок в безлюдном тупике перед башнями, откуда так до конца и не выветрился запах дерьма.
