— Конечно, нет.
— Я не очень хорошо ее знала, но порой видела в магазинах. Она у тебя всегда была такая модная!
— Да, была. Почему бы тебе не поехать со мной во главе кортежа?
— Я не родственница.
— Но мне бы этого хотелось. — Кот перевернулся во сне, подставив ласковым пальцам Мириам брюхо с густым зимним подшерстком. — Пожалуйста.
— Тогда спасибо. Я согласна.
Оставшиеся полтора часа они провели сначала за кофе, потом за виски, потом снова за виски, разговаривали о Гонконге и родителях, и наконец о памяти. Или, скорее, об иррациональной природе памяти. О том, что разум, запечатлевая события, выбирает престранные подробности, в то же время пренебрегая другими, куда более важными: помнит запах, когда произносятся нежности, а не сами слова; цвет обуви любимого человека, а не цвет глаз.
Наконец, глубоко за полночь, они расстались.
— Подъезжай ко мне около одиннадцати, — сказала Мириам. — Кортеж тронется в пятнадцать минут двенадцатого.
— Ясно. Тогда до завтра.
— До сегодня, — поправила Мириам.
— Точно, оно уже наступило. Будь осторожнее за рулем, милая. Ночь мерзкая.
Ночь и впрямь выдалась ветреная. По радио сообщали о сильных штормах в Ирландском море. Мириам осторожно ехала домой по пустым улицам. Те же самые порывы, что набрасывались на ее машину, взвихряли перед фарами листья, поднятые из мертвых. В Гонконге, подумала Мириам, в такое время на улицах кипит жизнь. А здесь? Только темные окна сонных домов, задернутые шторы, запертые двери. В уме она вернулась по своим следам за день к трем встречам, выделившим его из череды других. Мать, Джуди и Тропа духов. Мыслей хватило как раз до дома.
Той бурной ночью сон приходил урывками. Мириам то и дело будил звон крышек, сорванных с мусорных баков яростными порывами ветра, шум дождя, скрежет ветвей платана по стеклу.
На следующий день, в среду, первого декабря, дождь к рассвету превратился в мокрый снег.
Похороны получились невыносимыми. В лучшем случае это было практичное прощание с кем-то когда-то знакомым, но затем упущенным из виду; в худшем — бесстрастная торжественность и отлаженный ритуал с налетом безразличия, закончившийся тем, что лента транспортера увезла гроб за лиловые шторы к печи внизу. Когда он, вздрогнув, миновал эту театральную границу, Мириам невольно представила его изнутри. Мысленно увидела, как тело матери сотрясается при каждом крошечном рывке, который он делает на пути в огонь. Картина, хоть и внушенная себе самой, была практически нестерпима. Пришлось вонзить ногти в ладони, иначе она бы вскочила с места и остановила церемонию, потребовала сорвать с гроба крышку и, путаясь в саване, еще раз вскинула на руки пустое тело матери, чтобы любя, с обожанием ее поблагодарить. Этот миг был хуже всего, она сдерживала себя, пока не сошелся занавес, а затем все закончилось.
