в потере смысла.
Я верю. Эта вера так легка,
что в пустоте окажется незримой.
Я верю. Вот тебе моя рука.
Коснись её едва и следуй мимо.
Для смерти — только лучшие цвета,
сентябрь, глаза спокойны, бабье лето,
насыщенная светом пустота,
наполненная смыслом сигарета,
так жить, чтоб загораться от любви
к неважно чьей, но искренней надежде
и песню начинать с печальной "ми",
и в чистой и неряшливой одежде
вписаться в придорожный пыльный куст,
вселенной стать, ничем не привлекая
вниманье одержимых… Просто грусть,
раскрашенная осенью, такая
мгновенная, как будто Левитан
придумал этот мир — прекрасно мёртвый…
дышу костром листвы, немного пьян,
движения ясны, сомненья стёрты.
Догорает сырой сигареты малиновый уголь
и дожди в сентябре, и овчиной затянут рассвет,
трёхэтажный барак, где поэзия стиснута в угол
меж блатными и кухней — на мёртвых одиннадцать лет.
Распишись, разорвись… всё — баланда, всё жидко сырое,
в телефон (после карцера) робко стучатся друзья.
Что друзьям отвечать (ну, живой)… Я конечно открою
на подъёме глаза, я открою, открою глаза.
Я открою… увижу, забуду, простите за этот
монотонный расклад, всем хуёво, известно, увы.
И малиновый уголь нерусской сырой сигареты,
и сырая листва без просвета внутри головы,
и безглазый трепач в телевизоре (руки по локоть
в симпатичных чернилах) в орбиту растянутый ноль,
и как будто не ночь над землёй, а пожарная копоть,
и как будто судьба — не по шкуре пришитая роль.
Трёхэтажный барак, краснощёкая фея на вышке,
полутруп на этап, тишина, развлечение — шмон,
сериалы, шансон, "бляндер буду" и чифир на книжках,
пара местных различий, а в общем — страна в унисон
подпевает вприсядку, вприпляс деловым гомосекам,
вроде всё как всегда, наплевать, эх, дубинушка, ух…
Меж блатными и кухней — Россия. И смерть человека
не утрата, не горе, а корм для малиновых мух.
Что друзьям отвечать… ведь не страшно, не голодно. Нежить.
Передайте привет ну каким-нибудь новым друзьям.
Трёхэтажными крою. И в этом мне кажется свежесть
монотонности этой ебучей. Простите меня.
Он умирал на пересылке,
там было холодно. И в щели,
я знаю, сыпались снежинки,
они страшней всего, их ели
беззубо — с рукавов бушлата,
там было холодно, и ветер
не выл — стоял штыком солдата,
скота какого-нибудь, Пети,
в румянце… черт с ним. Умирая,
в любом лице искал спасенья,
на вшивых нарах, корчась с краю,
не до стихов. Какой там гений,
какой там век вгрызался в плечи,
он умирал. Один. В безлюдье.
И сукой лагерною вечер
шипел над ним: «Он жить не будет,
