Кончилось тем, что все же отстранили от должности Власовского как единственного будто бы виновника несчастья на Ходынке.[12]
Вполне удовлетворенный исходом разбирательства, Николай отбыл с супругой в середине июля из Москвы.
Насколько мало угнетало его случившееся, показывает хотя бы тот факт, что сразу после Ходынки царская чета предприняла увеселительное путешествие по России и Западной Европе, длившееся пять месяцев.
17 июля Николай приезжает в Нижний Новгород, чтобы торжественно открыть всероссийскую ярмарку, а затем попировать среди дворянства и купечества. 13 августа уезжает в Вену в гости к Францу-Иосифу. 22 августа уезжает в Берлин, в гости к Вильгельму. 24 августа, сопровождаемый Вильгельмом, в Бреслау делает смотр германским войскам, после чего через Киль выезжает в Копенгаген в гости к своему деду со стороны матери, датскому королю Христиану IX. 3 сентября выезжает из Копенгагена в Лондон в гости к королеве Виктории. 23 сентября прибывает из Лондона в Шербур, где его встречает французский президент. Во Франции проводит в развлечениях и прогулках три недели. 17 октября прибывает из Парижа в Дармштадт в гости к Эрнсту Гессенскому, брату жены.
И лишь 19 октября царская чета появляется у Иорданского подъезда Зимнего дворца.
Встречающие находят Николая загорелым, посвежевшим и «все забывшим».
А через два с половиной месяца, в канун Нового года, молодой царь, присев в Малахитовом зале, где наряжали елку, записал в дневнике:
«Дай бог, чтобы следующий, 1897 год, прошел бы так же благополучно, как этот».[13]
Александр Николаевич Радищев писал: «Самодержавство есть наипротивнейшее человеческому естеству состояние».[1]
Само собою разумеется, что через сто с лишним лет после того, как это сказано было, к началу XX века, «наипротивность» самодержавия отнюдь не уменьшилась, она стала еще более очевидной.
Медленно, но неотвратимо размывались в России, расшатывались развитием капиталистических отношений помещичье-дворянские устои самодержавия. Вызревали и ширились в недрах общества новые силы, распиравшие неподвижную, окостеневшую оболочку феодально-автократического режима. Его историческая обреченность была очевидна для мыслящих людей и в России, и за ее пределами — только люди, сидевшие на троне и толпившиеся подле него, не хотели это видеть и признавать. Под натиском нараставших сил прогресса и революционного обновления старая феодально-императорская система трещала по швам, но идеологами ее и администраторами, как встарь, владела одна идея, сформулированная будочником Мымрецовым, одним из героев Г. И. Успенского: «Тащить и не пущать».
