Боялся Франек спросить у фельдшера, не сталось ли чего с паном за эту неделю. Мучительно стыдно было ему перед барином, и надеялся он даже, что все уже кончено. Но потом снова овладевали им неутолимое горе и жалость, и он жарко молился, чтоб пан пожил еще пару деньков, чтоб можно было с ним свидеться, покаяться и проститься, как положено.
Сказал ему во дворе лазаретный уборщик, что пан едва дышит, две недели глаз не открывает. Страшно обрадовался Франек и решил увидеться с паном. Не просил в этот раз позволения, знал — не пустят его за ограду, разве что сам тяжко заболеет. Прикинуться больным он не умел и потому поднял с земли огромный валун, что лежал у частокола, и опустил себе, словно бы невзначай, на ноги. Потащили Франека в лазарет.
Ой, и кричал Франек, когда доктор перевязывал ему размозженные пальцы на ногах. Жалел, да только поздно, что по дурости подставил под камень обе ноги, когда, чтоб попасть к пану, за глаза хватило бы и одной. А как принесли его в палату и бросили на койку, принялся он, хоть и стонал от боли, осматриваться по сторонам. Шестеро больных тут лежало, но пана Злотовского между ними не было.
— Должно, только что помер и снесли его, беднягу, в мертвецкую. Ни к чему и боль моя, и увечье…
Только немного спустя, вглядевшись попристальней в чью-то седую голову, неподвижно лежащую на подушке, воскликнул он: «Господи помилуй!» — узнал. С трудом слез с койки и пополз на руках да на коленях к своему пану. Сильно переменился барин за неполных три месяца! И не оттого, что стал он седой как лунь. Казалось, весь он переменился. Ничего не осталось от прежнего пана помещика Злотовского, и Франек дивился, что узнал его. Потом вспомнил, — раза два пришлось ему видеть жившего в Варшаве отца пана Валерия, глубокого старика!
— Ой, бедолага ты, бедолага горький! И как тебя укатало…
А барин открыл глаза и глянул на Франека. Долго смотрел, даже слезы на глаза ему набежали. Что-то пробуждалось в этом старческом, морщинистом лице, дрожь проходила по нему, и вот наконец среди морщин появилась добрая улыбка, какой никогда Франек у барина не видел. Лицо было старое-старое, а улыбка — как у младенца, совсем еще неразумного и несмышленого. Бледные губы шевелились, шептали что-то. Приложил Франек ухо к губам пана и слушал.
— Это ты, Франек… Это ты…
— Я, барин, я. Опять вместе будем, я ж тоже хворый. Будем вместе.
Глянул барин на его завязанные ноги, и Франек увидел, что барин все понял. Тогда он тяжело вздохнул и стукнул себя кулаком в грудь так, что даже загудело.
