Это выглядело забавно. Таньский за день так выматывался, что слушал пустословие хозяина даже с удовольствием, с каким, скажем, читают на сон грядущий скучную книгу, зная, что в любую минуту можно закрыть ее, не испытывая угрызений совести. И так уж получилось, что Хиршль неизменно выкладывал ему свои горести и сомнения, проявляя при этом, как он говорил, «исключительное доверие», из чего Таньский делал вывод, что Хиршль, должно быть, успел всем осточертеть своими сетованиями и что никто больше не хочет его слушать. Так уж получилось, что Хиршля не принимали всерьез.
Но сейчас Таньского охватил ужас. Что, если Хиршль был прав? Хиршль ненавидел машины, предпринимательство, телефоны и без устали твердил, что социализм не должен допускать, чтобы плодились фабрики, а ум человеческий отравлялся деляческими идеями. Не воспринимать современную культуру, а перепахать всю землю железным плугом и ждать новых всходов. Устаревшего же человека с его устаревшим разумом — на удобрение.
И многое в том же роде провозглашал Хиршль на потеху всем, ибо никто с ним и не думал вступать в полемику.
А теперь Таньский неожиданно многое понял.
Он понял скрытую, трагическую боль осмеянного человека.
Таньскому припоминалась собственная презрительная усмешка, с которой он читывал страницы «книги истории», в которой об утопиях и утопистах говорилось желчными, злыми словами. У него перед глазами вдруг возникали сиротливой группкой удивительно прекрасные благоговейные лица жрецов. Кто-то тихо прошептал несколько имен, давно освистанных, давно забытых, давно умерших…
И он понял. Вот сейчас, ни с того ни с сего, без всякого ощутимого повода, вот здесь, на улице, перед фабрикой, во время дождя. Ему показалось, что впервые в жизни он внимательно присмотрелся к фабрике и наконец постиг ее сущность до конца.
Мир наоборот — мир вверх ногами! И ведь заранее известно, что, плохо ли, хорошо ли, людей никто не повернет, как стадо овец. Все пойдет так, как должно идти, с наименьшими издержками, с минимальной затратой энергии, путем наименьшего сопротивления и без чьих-либо советов — как электрический ток, как вода, отыскивая проходы и щели туда, где ниже.
А цель, цель? Кто помнит о ней в беспокойной дороге? В грохоте боя солдат забывает обо всем, он только наносит удары и отбивает их, прокладывая себе дорогу в скопище врагов. Его цель — смять врага и спасти собственную жизнь.
«Конечно, к чертям собачьим философию! — ругал Таньский Хиршля. — Перестань ты печься о своих внуках. Казармы не казармы, стандарт не стандарт, так или иначе — управятся мужики. Не заглядывай слишком далеко, а то твое время кончится».
