И Таньский старался осмыслить все по-своему, по-каменщицки.
«Интеллигентская дребедень… Им скучен социализм, потому что, видите ли, он слишком прост и чересчур ясен. Настолько ясен, что обходится вовсе без философствования и не требует ничего особенного, только труда. Много их шатается по свету, таких неудовлетворенных товарищей; не хватит времени, чтобы каждого из них переспорить. Фабрика?
«Слепое зло падет бессильно, добро не может умереть! Это же ведь ясно каждому, — иронизировал Таньский, глядя в огорченные глаза Хиршля. — И чего ты убиваешься, чудак?»
«Смотри, смотри», — стонал Хиршль, отчаянным жестом указывая в пространство. Таньский вздрогнул: снова бесконечно длинные шеренги, вытянутые в математически точные линии, ужасные батальоны людей-машин.
Совсем прояснилось, когда Таньский очнулся наконец от тяжелого, мучительного сна.
Он с трудом распутывал обессиленные, оцепеневшие мысли. Сон не подкрепил его, даже как будто еще больше придавил к земле. Он чувствовал стопудовую тяжесть ног, а в одеревеневших висках тяжело и гулко бился пульс, обволакивая мозг густыми, одуряющими клубами, в которых погибала любая мысль. Где-то поблескивали обрывки сознания уже пробудившегося человека, но и они внезапно гасли, раздавленные бредом.
Тяжелые кошмары продолжались, то и дело набрасывая на него черное полотнище беспамятства. Тогда он проваливался на несколько мгновений в сон и сразу же просыпался, всякий раз тщетно стараясь собрать ускользающие мысли.
Теперь к нему привязались назойливые видения, явившиеся неизвестно откуда. Они появлялись и исчезали почти одновременно, открывая перед ним диковинные, таинственные фигуры, швыряли прямо в глаза целые сонмы забытых образов: плоское безбрежное пространство сибирской степи, широкая, широкая северная река, невыразимая таинственность тайги, длинный тракт, дорога бедствий — долгие месяцы медлительного путешествия. И клубы пыли, и не молкнущий ни на минуту кандальный звон, и арестантские сермяги, и бритые головы. Невыносимое одиночество, и всепожирающая тоска, и заброшенность, и голод, и долгие темные зимы, и жестокий сибирский мороз, бесконечные дискуссии, и горы перечитанных книг, и ожесточенные споры, и дружеское примирение.
Таньский отчаянно вырывался из пут галлюцинаций. Он постепенно избавлялся от видений, то и дело пробуждаясь, и начал действительно просыпаться. Долго, долго он смотрел перед собой уже широко открытыми осоловевшими глазами и видел красные стены фабрики и большие окна. Он старался уразуметь, что бы все это значило. Наконец наступил момент, когда он смог размышлять вполне здраво.
