Глупцы, безумная, ошалевшая от голода орда! Они все умерли, и сегодня их памятью пугают детей. Смотрите, насколько глупы были ваши деды, те, что шли против течения времени. Читайте старые книги, где застыла глупость тех, кто ничего не желал понимать, кроме страданий поколения, под которым проваливалась земля! Они умерли, они все умерли, и уже их сыновья на баррикадах всех столиц мира стояли насмерть за обожествленную машину и давали убивать себя за фабрики, провозглашая: «Да здравствует свобода!»
На земле, удобренной их трупами, разрослись буйные всходы труб, и деньги приобрели небывалую силу, хотя они и всегда-то были божеством.
В сонные мысли Таньского вползала беспорядочная процессия неясных фигур, вереницы задумчивых и жалких теней. Он не успевал даже спрашивать, кто проходит мимо него: стоило обратить мысль и взгляд к очередному странному созданию, как оно уже исчезало, а другие надвигались целым роем, плотным потоком неисчислимых фигур. И бессильная, мятущаяся мысль, не способная ничего охватить и осознать, рвется в клочья.
В какое-то мгновение он успел заметить десятка два знакомых лиц, но и они пропали в неисчислимой чужой толпе, и долго им вслед в гробовой тишине на фоне красных стен фабрики перекатывалась река незнакомых голов..
«Это проходят грядущие годы, когда нас уже не будет». И остекленевшими от ужаса глазами Таньский впился в шествие.
Ровными рядами, мерным шагом, все одного роста и одинаковые обличьем, шествовали годы — люди, которым некуда спешить. Непрерывно, одна за другой двигались шеренги, и не на чем, хоть на мгновение, было задержаться глазу. Как на поверхности гладких вод моря: одинаковые, неизменно ровные ряды мелькали один за другим и терзали взгляд адской монотонностью. Страстное ожидание чего-то неведомого заставляло его смотреть, а пронзительная боль вопила: «Хватит, хватит!» Но ряды все двигались, не останавливаясь ни на мгновение, шли, разве что медленнее; казалось, следующий ряд обязательно остановится — и тогда… Но ожидание не оправдывалось, со скоростью улитки появлялась следующая шеренга.
«Это грядущие времена, когда нас уже не будет…»
Таньский очнулся и долго разматывал клубок спутавшихся мыслей. Его передернуло от отвращения. «Вот до чего доводят дискуссии с сочувствующими…»
У Таньского перед глазами возникла теплая уютная комнатка на Тамке, и он услышал унылый голос славного чудака Хиршля. Таньский лишь снисходительно улыбался иногда, слушая эту болтовню, охотно признавал во многом правоту Хиршля, а временами, когда был в настроении, даже подстрекал его к еще более острым высказываниям.
