Они веселились, как дети.
Мне странно было смотреть на этих собравшихся вместе людей, предававшихся безмятежному веселью. Всегда озабоченные, усталые, они в обычные дни могли показаться злыми подневольными рабами, которых гонит кто-то на постылую работу. Я ценю, уважаю и люблю их, но мыслями невольно возвращаюсь к тем, «моим», далеким временам и людям. В нашей работе было много наивного, а вместо теперешней ясности устремлений — какой-то туман. Однако, может, именно поэтому наша тогдашняя работа была столь притягательна. Не ошибусь, если скажу, что тех людей отличало вдохновение, некая святая возвышенность. Казалось, не было серой повседневной жизни, а только постоянный прекрасный порыв. Сейчас от этого не осталось следа. Разумеется, есть трезвая, тяжелая, суровая работа и такая большая, какой никогда прежде не бывало. Но не заметно душевного подъема. То ли все очень сдержанные, то ли все слишком очевидно и незачем лишний раз говорить… Мне это понятно, понятно, но сердцу пусто среди новых товарищей. В мое время люди не работали так тяжело, так упорно и напряженно; меньше было тогда и благоразумия; я должен был бы радоваться сейчас. Да я и радуюсь и все признаю, но позволительно, вероятно, сказать, что они — другие люди. И я — тоже другой, старый, а они — молодые. Я, наверно, старый мечтатель, они — молодые, сильные работники, которые строят яростно, упорно, по-рабочему — с циркулем и отвесом, действуют без всякого риска, наверняка. Их день не праздничный, он трудовой. И в этом тоже есть, вероятно, величие и красота. Я сказал «вероятно», потому что еще не вполне понимаю новых товарищей. Уже полгода я живу рядом с ними, но еще мало их знаю. Редкую ночь кто-нибудь из них не ночевал у меня. Мне нравится опекать их, баловать; многие прошли через мой дом. Некоторых я страшно люблю, но хочу что-то найти в них и не нахожу. И терпеливо жду. Может, я отвык от людей самоотверженных, идейных, может, я выжил из ума, пребывая столько лет в бесполезном и пустом одиночестве?. Ибо, по правде говоря, я не знаю, что мне нужно. Если бы удалось это точно и ясно определить, то могло бы оказаться, что мне и в самом деле ничего не нужно. Я не люблю обращаться к логике, считая ее таким же безжалостным инструментом, как ланцет или щипцы хирурга. Я предпочитаю думать по-своему — в полумраке ощущений, эмоций, предчувствий. Мне нравится спрашивать совета у сердца и верить ему, этому глупому сердцу. Наверно, меня уже не изменить. Такого склада люди почти перевелись — очень многих погубил современный практицизм, или наш позитивизм
