Время шло. Я чего-то ждал, постоянно ждал. Прошел год, два, три… Ожидание стало привычным. Случалось, я вскакивал в страхе среди ночи. А было ли все то, что ныне бесследно исчезло? Тебе привиделось, старая размазня, спи, спи, пока не сгниешь в своей постели. Эти дела не для тебя, забудь о них.
Изнурительны одинокие, бессонные ночи, когда безмерное страдание терзает человека и вырывает у него подушку из-под головы. Но мои страдания представлялись мне ничтожными, я искренне презирал себя, я издевался над каждой грустной мыслью, над каждым минутным порывом или очередным решением — немедленно начать действовать. Иногда ночью мне слышалась чья-то тихая поступь. Целыми часами кто-то без сна и отдыха быстрыми шагами измерял тесное пространство. В такие минуты жестокая тоска клещами сжимала сердце. И в молчаливом страхе я пытался угадать, чьи это неутомимые шаги, кто это бодрствует там, в своем вечном заключении.
Так пусть же сгинет проклятая память о тех впустую потраченных годах! Безудержная, огромная — до боли в сердце — радость охватила меня. С сегодняшнего дня я освобожусь от омерзительного стыда и отвращения к самому себе! Все будет уже иначе. Сегодня ты родился второй раз, — говорил я себе. И от большой радости совершил глупость. Нелегкая меня дернула (а выдержать я уже не мог) пойти разбудить Конрада и все ему рассказать. Дрожащими руками я зажег свечу и с идиотским энтузиазмом, с клятвами и рыданиями долго исповедовался. Конрад смотрел на меня отсутствующим взглядом, потом не выдержал и заснул. Я стоял над ним как дурак, причем дольше, чем следовало, потому что Конрад очнулся, взглянул на меня твердо и сказал: «Да ложитесь вы спать! Ведь ночь!»
Декабрь 1891 года
Сегодня у меня собрались наши отпраздновать рождество. Я счастлив, что именно мне выпала эта честь. Марта, по своему обычаю, чинила препятствия, отравив всем нам этот исключительный день своей чрезмерной заботой о конспирации. Но хотя бы изредка люди должны передохнуть! Она устроила мне сцену, строго запретила предоставлять квартиру, а когда я пробормотал что-то о желании всех товарищей, отчитала меня, пригрозив: «Устроят вам шпики рождество!» Потом хлопнула дверью и ушла.
Однако на этот раз мы не послушались ее. Вчера я все закупил, потратив почти все мои наградные: пусть хоть в праздник как следует поедят и выпьют. Было десять человек. Я занял у соседей стулья, посуду, стаканы. Около шести все были в сборе, кроме Конрада, который куда-то уехал. Сразу же сели за стол, иначе в моей комнате не повернуться. Всем хотелось повеселиться: делились облаткой, желали друг другу радости в новом году. Только один Роман с возмущенным видом отверг облатку, заявив, что это глупый, идиотский предрассудок, чем вызвал всеобщий смех и шутки. К несчастью, кто-то спросил его, для чего он вообще пришел, коль скоро весь сочельник — предрассудок? Чудак встал и самым серьезным образом стал продираться к выходу, страшно обиженный. Напрасно он проталкивался, просил, ругался. Его не пустили. Я думал, что упрямец пролезет под столом, но Роман сел и застыл, словно мумия. Теперь над ним можно было шутить, можно было смешить его, толкать, щипать — он не шелохнется. Все это знали. Вид этой застывшей маски мог довести до бешенства или вызвать безудержный смех. На этот раз смеялись вволю. Я осторожно снимал со шкафа блюда с яствами, заказанными в «Воробье», и ставил их на стол под восторженные крики. Все хотели обязательно выпить за мое здоровье. Это меня очень растрогало. Но тоста я не поддержал и, пытаясь отделаться шуткой, предложил выпить за наших женщин. Мою изысканную речь заглушил общий шум. И хорошо, потому что я не знал, как выпутаться.
