Быть беглецом от нищего ублюдка, каким Павлу представлялся Махно, — это позор и унижение. Павел ругал себя, что вовремя не просчитал, куда покатилась Россия, и не увез семью прочь от нее. Как можно было с его умом и предусмотрительностью дожиться до покушения на себя? В нем было задето что-то очень мужское, очень восточное, гордое и чувствительное, что заставляло переживать оскорбление, причем возникшее по своей собственной вине. Хоть руку себе секи за это! Только и того, что пользы от этого не будет. Досада съедала Павла, заставляла отводить глаза от жены, а потом, когда он возвратился в Багдад, и от матери. Он вернулся посрамленным, а вовсе не тем, кем хотел себя чувствовать. Это просто счастье, что он не сорвал мать с сестрами и не перетащил в Россию — вот тут интуиция не подвела его.
А что было дальше с ним? Ведь уезжая в Россию — навсегда! — он все дела передал матери, и та успешно справлялась с ними. Она вошла во вкус, заявила о себе, нажила имя, кое-что в аптеке изменила и поставила по-своему. И что — теперь рушить ее порядок и отнимать у нее дело? Кто же так делает?
Пришлось Павлу довольствоваться второй ролью. Но на Востоке все строго — там на первом месте не родственные отношения, а деловые. И если ты находишься не на вершине положения, то сполна почувствуешь свою зависимость. По большому счету это было бы не страшно, если бы до этого сам Павел не побывал на вершине положения, если бы еще недавно на него не молились мать и сестры. Произошедшие метаморфозы в семейной субординации сильно ударили по его нервам, а значит, по общему здоровью.
Саша могла не заметить этих перемен, потому что не знала прежних багдадских отношений.
А Павлу все время казалось, что мать смотрит на него, как на неудачника — вот-де, смог сеть на конька да не долго покрасовался в седле. Просто не умел он доходчиво изложить матери то, что творилось в России, что от него не зависело. Не встречаясь с подобным в своей стране, она бы никаких описаний и пережитых ее сыном потрясений не поняла. Да и вообще, для того чтобы объяснить что-то другим, надо самому в этом разобраться. А Павлуша в российской революции ничего понять не успел. Он был там просто пострадавшим обывателем, даже случайным зрителем, не понимающим глубины перемен. Павлушины объяснения звучали бы для матери как оправдания.
Та великая мечта, к которой его готовили, мечта о России, сначала подняла его на сияющие вершины успеха и гордого упоения, а затем жестоко столкнула оттуда. И оставила без надежды на спасение — Павел не видел способов, какими ему можно было бы выбраться из пропасти и снова почувствовать себя хозяином самому себе.
