Царь махнул рукой холопам, которые ловили его взгляд. Мужика подхватили, спутали веревкой, потащили к дереву.
— Как же перед Богом?.. — задавленно прохрипел мужик, но тут же тело его повисло, забилось, раскачиваясь на веревке.
Царь хмуро смотрел, как жизнь оставила мужика, пробормотал под нос: — Правду сказал… — и сильно хлестнул плетью коня, вылетел на дорогу. За ним ударилась свита, загремели копыта, оружие…
Иван обеспокоено поднялся с постели, прошел по мягко лоснящейся медвежьей шкуре и остановился возле окошка: в темной слюде играли отсветы свечей и тонул непроглядный мрак, и не было как будто за окошком ни кремлевских хоромин, ни притихших улиц — только мрачная черная пропасть… Но тут долетел бодрый вскрик сторожа, царь облегченно вздохнул и подумал: «Может, и покривил душой. У-у, злоехидные змеи, — промычал он, — злобой налитые, и с веревкой на шее рады напакостить, очернить. Что без верных псов делал бы?..» Иван Грозный представил, как по малым и большим селениям тысячи верных опричников высматривают скрытные дела, настигают врасплох врагов заклятых. «Нет, времена самовольства не вернутся. Поплакал, помолился, слёз государевых не увидите, повластвовали над сиротой, поглумились — шеи теперь гните, не то голова покатится». Царь, воспрянув, обернулся к дьяку, глянул в его подобострастное лицо и тут же пронзили последние слова смерда: «как же перед Богом». Иван Грозный перекрестился, оглянулся на иконы.
Тепло светились лампадки, лоснились золотом оклады, темно и смиренно глядели удивленные лики, без улыбки, с укором. Заныла душа, словно старая болезнь коснулась холодными пальцами, сжала нутро. Давняя ночь не давала покоя, возвращалась с безумством и страхом. Восемь лет не отступала память.
Тогда стоял на коленях, молил защитить от заговорщиков и чувствовал, как измена таится, потихоньку выползая из углов. Плохие вести шли из Ливонии. Курбский обернулся псом смердящим, Сильвестр и Адашев предали, похитили его любовь и доверие, замыслили черные дела. А больше всего томила брань Репнина Михаила на пиру. Царь ясно видел, как топтал сапогами маску, как хрустела уродливая рожа под каблуками Репнина, и чудилось царю, что хрустят кости его, лопаются его жилы под руками недругов. — Покарай, Господи, врагов моих, что любовь мою и привязанность топчут ногами. Я ли не с открытым сердцем к нему шел, руку царскую с почестями протянул… извести меня хотят! Заступись, открой помыслы врагов моих, дай глазам видеть, ворогов от друзей отличить…» — царь всмотрелся исступленно в глаза иконы, побледнел, качнулся, словно голова раскололась от боли, и вдруг — озарение в глазах… увидел: покривился темный лик, повел изумленно и ехидно глазами. Иван отшатнулся, прикрыл лицо руками, отступил на шаг и снова долго всматривался в неподвижные лики. И уже не молился, не поднималась рука ко лбу. Тяжко думал, опустившись на скамью. Перебирал в памяти боярские злодейства, убиенных любимцев, загубленных злодеями. Потом успокоился, пробормотал: — Покараю всех… рукою своею», — ударил кулаком в серебряное било, вздрогнул от поплывшего звона.
