— В съезжую за Черным пошли, бегом пусть, — приказал царь. А когда он появился, осипшим от молчания голосом медленно проговорил приказ.
Черной ушел, а царь долго, не шевелясь, ждал, настороженно вслушиваясь в тишину, оглядываясь в темные решетки окошек. И чудилось, что вот сейчас полыхнет неземное пламя, обрушатся небесные своды и проступит кровь убиенных и будет жечь… Дрожащая рука тянулась ко лбу, на полпути обрывалась, тяжелела, голова не поворачивалась в красный угол, где смиренно и неподвижно светились угольки лампад.
Тело давно занемело, грудь болела от стесненного дыхания, кружилась голова… Дверь отворилась бесшумно, словно летучая мышь крылом махнула. Скользнула сгорбленная тень и приклонилась у ног царя.
— Исполнил? — выдавил глухо царь.
— Как приказывал, — кивнула голова, — Репнина Михайлу…
— Где?
— Подле алтаря.
— И кровь?..
— Вестимо.
— Сам видел?
— Вот и полу замочил.
Царь покачнулся, коснулся пальцами. Рука царя вздрогнула. Он оглянулся на иконы: бесстрастно и безмолвно светилось золото, дробя огоньки, и тишина, вечная, глухая, давила на уши. Царь встал, выпрямился, прошел несколько шагов, сжимая пальцы и вздрагивая от всполошенных мыслей.
— Своею рукою, — пробормотал он со свистом, поднес к глазам сжатый дрожащий кулак. — Настигнет моя ненависть врагов моих и не станет пощады… Без промедления! — Царь повернулся к склоненной фигуре, впился в нее глазами. — Скоро заутреня, подстережешь князя Юрия Кашкина… там же, где Репнина… — Человек в черной одежде шевельнулся, приподнимаясь. — Стой… — Иван Грозный подошел к мрачному окошку и с яростно проговорил: — По всей Руси пущу псов верных, чтоб клыками рвали лютых злодеев, каленым железом выжгу злоумыслие. Вы, шакалы голодные, станете моими руками… Ступай…
Иван Грозный судорожно вздохнул, отдаляя давние воспоминания и муку, с которой долгие месяцы лелеял свой умысел, по шагу, исподволь готовил дикую свору лютых псов… И пошли, разлетелись на быстрых конях по дорогам во мрак России, рвали на части ненавистных бояр, выметали нечисть заговорщицкую.
«Ведаю, сколько зла натворили, — думал царь, — не отрекусь. Взял на себя смелость казнить за грехи перед царством, возьму и все остальное, лишь бы… И слышу, слышу, как плачут безвинно загубленные души… и вечно буду слышать. Держава оттягивает руки и душу тянет в глубь. Будет она брести в темном царстве, глухая, немая, и тьма таких же вокруг — ни шепота, ни роптанья. Только вскрикнет иная: как же Бог… В беспамятстве, в неведении, потому как ни меч, ни огонь, ни молитва еще не открыли слово правды. Если бы ты, смерд, знал такое слово, не качался бы на веревке. Приблизил бы тебя, одел по-царски, поклонился бы в ноги. О, тяжко! Дети мои, ужели и вам достанется нести сей гнет? — Царь закрыл глаза, чтобы пересилить боль. — Избави вас Бог от участи моей… А что ежели, — царь в изумлении застыл, — поднимите брат на брата руку? — Он увидел детские лица, искаженные злобой и ненавистью, а потом проступила на них алая липкая кровь. — Только не это», — прошептал он.
