— Замолчи! — крикнул придушенно Вазнин, его руки тряслись, он попытался встать с дивана. Наконец тяжело поднялся, оттолкнувшись руками. Вазнин сделал два шага по комнате, у стены повернулся, не глядя на Бориса, постоял, наклонив голову.
— Никогда бы не стал объяснять вам. — Старик взглянул в упор на Бориса. — Может, на пользу пойдет. Хотя вряд ли. Вы — бездушный… Немцы перерезали дорогу, не мог он уже доехать. Но и сейчас мучается. Почему? Вам не понять. — Вазнин потоптался. — Несколько лет рядом с вами. Уйти из оркестра? В другом не лучше будет. Это в вас сидит, — старик подошел к двери и распахнул ее, в коридоре стояла еще в плаще Надя. — А сейчас уходите и никогда в этот дом не смейте являться.
Борис вскочил, прошел мимо удивленной Нади и выбежал на лестничную клетку, хлопнув дверью.
На следующий день, на репетиции, Борис старался не смотреть налево. Лишь краем глаза замечал согнутый локоть Нади, ее скрипку. Она вызывала в нем такое же раздражение, как раньше старик Вазнин. Сквозь нагромождение оркестра Борис смотрел на Раису, которая чувственно обнимала коленями светло-ореховое тело виолончели.
Вдруг распахнулась дверь, вошел Вазнин. Руки дирижера замерли, оркестр взвыл и замолк. Все уставились на старика. Он медленно шел к дирижеру, глянув безразлично на Бориса, сшиб чей-то пюпитр, пробормотал извинения. Гаревских ухватился рукой за пульт, шагнул вниз с возвышения. Вазнин приблизился вплотную, неожиданно нагнул голову, и, как бы ныряя, уткнулся в грудь дирижера, обхватил руками его за плечи. Лицо Гаревских затряслось.
Почему?
Рассказ из эпохи застоя
— Почему так много песен про любовь?.. И совсем мало о пионерах? — спросила меня Настя, десятилетнее создание, в котором природа небрежно смешала совершенство плавных линий, неистребимую любовь к магазинным пельменям и пристрастие к мудреным вопросам.
Она склонилась над моим письменным столом, чертит синим карандашом странный синий забор. Почти весь лист исчертила. Потом я догадываюсь, что это дождь. Сильный, стеной. Вчера как раз был такой. Копился часа полтора в мрачном небе, а потом захлестнул идущих с работы. Я успел вбежать под козырек автобусной остановки. Было душно от воды, потоком затянувшей воздух, тяжко пахла сырая одежда.
Настя рисовала июльский дождь, а ее родители, мои гости, сидели в углу комнаты. Они, кажется, приближались к выяснению отношений. Я к этому привык, только удивляла сосредоточенность, с которой они выполняли ритуал грядущий ссоры, и безразличие к моему присутствию.
