— Спрашивала его. — Надя пожала плечами и добавила: — Будто не любит чувствовать внимания множества людей. Сказал, вид его никого не обрадует.
Борис вспомнил, что Гаревских и ее дед, кажется, и до войны были знакомы. Надя подтвердила и рассказала, что вместе они закончили консерваторию перед войной.
— Они и работали вместе в войну, — округлив глаза, сообщила Надя. — А потом дедушка в плен попал, а Леониду Витальевичу повезло, он перед этим куда-то уехал. Мне папа по секрету сказал, что если бы Леонид Витальевич не уехал, то и дедушка не попал в плен.
Борис на мгновение онемел. Он смотрел на беспечное лицо Нади, хотелось тут же все ей растолковать, стереть эту беспечность, замутить спокойствие, но утерпел, решил приберечь обмолвку юной дурочки для более важного момента.
Дома Борис вдруг рассказал матери о Наде, хотя последние годы редко говорил о своих делах. Вспоминая Надю, удивлялся, что такая симпатичная девушка и страшноватый Вазнин — родственники.
На следующий день, едва поздоровавшись с Надей, сказал ей о предстоящей поездке на теплоходе. Она тоже захотела поехать, но вдруг Раиса заявила, что записываться уже поздно, если только кто-нибудь откажется. Борис принялся расспрашивать музыкантов, не передумал ли кто, даже Гаревских спросил, хотя не любил к нему подходить. Гаревских вдруг прицепился, стал выпытывать, зачем Борису еще один билет. Борис сначала не сознавался, пытался убежать, но дирижер ухватил его за локоть и не отпускал.
— Да вот, — мямлил, все больше раздражаясь, Борис, — понадобился. Астахова захотела присоединиться. — Борис пытался высвободить локоть из цепких пальцев Гаревских, но не решался слишком сильно дернуть руку, и все больше накатывала неприязнь — он и так не любил властных замашек дирижера, которые так часто проступали сквозь напускное добродушие и вальяжность.
— Дорогой мой, — мягким баритоном заворковал Гаревских, — а вы бы свой билет и уступили, благородство проявили. Как полагаете?
Борис обозлился на такое предложение, видел в глазах дирижера гипнотическое мерцание, словно он глядел из-за пульта, готовясь движением рук подчинить себе весь оркестр.
— Извините, — пробормотал Борис, разжимая пальцы дирижера и высвобождаясь, — у меня локоть болит, ушибся. — Борис стал отступать потихоньку. — Почем же я? — спросил он. — Может, кто передумал, а я хочу поехать.
Гаревских улыбнулся ему вслед и ничего не ответил. Борис еще успел заметить, как улыбка сошла с лица дирижера, он задумался, а глаза утратили всякое добродушие, стали холодными и жесткими. Больше всего Борис не любил глаза дирижера. Руки дирижера лишь механически, словно метроном, отсчитывал такт, измеряли время и силу звука, а глаза могли оскорбительно прищуриться, если неудачно взята нота, насмехаться или ласково похваливать. А похвала еще оскорбительнее, считал Борис, потому что будила рабское желание угождать, нравиться, следовать еще старательнее командам дирижера. А Борис с детства ненавидел подчиняться кому-либо.
