Она прижалась к нему сильнее — её красно-каштановая макушка тонко и сладко пахла луговыми цветами. Он несколько раз поцеловал пробор в волосах Аннаки.
Она подняла глаза. Их двухсотлетняя глубина открылась перед ним так, как будто он таинственным образом очутился внутри её сознания: Билл увидел извилистую тропинку в солнечном сосновом лесу, на которой спящими змеями лежали узловатые корни; маленький домик с соломенной крышей; девочку, которая кормила с ладони коня; потом он увидел горы, их островерхие пики терялись в облаках; каменистую дорогу; колесо повозки, неуклюже взбирающееся на очередной булыжник — перед ним прошла за несколько мгновений вся длинная жизнь могущественной колдуньи — точно они прожили её вместе. Он побывал везде, где бывала она, и прочувствовал всё то, что она чувствовала.
Билл ощутил тихое прикосновение к своему сознанию мудрости. Окружающие предметы как будто стали чётче, резче, яснее. Многие события его собственной жизни предстали в совершенно ином свете. И та Вселенская боль, которую он неизменно ощущал затылком, сталкиваясь с человеческими привязанностями, с чувствами, с любовью обрела неожиданно новый оттенок — Билл почувствовал просачивающуюся сквозь неё радость. Радость, неотделимую от боли, размешанную в ней. Радость, которая не имела бы смысла, не будь этой боли. Радость, этой болью рождённую.
— Я влюблен в тебя, Ани. И ты первая, кому я это говорю…
— Неужели? — спросила она, лукаво приподнимая безупречно подведённую бровь.
— Клянусь… Ни разу в жизни я не произносил ничего подобного… И, более того, наивно полагал, что минует меня чаша сия… — перед его внутренним взором на миг возникло бледное страдающее личико Магдалены, снизу вверх глядящей на Эдвина в тот акварельно пасмурный день, когда он видел их вместе, — Правда, я прожил всего только двадцать два года… Это ведь ничтожная малость, не так ли?
Аннака улыбнулась.
Тогда Билл внезапным озорным движением сгрёб её в охапку и понёс. Она смеялась, махала в воздухе ногами, рискуя потерять алую востроносую туфельку на шпильке.
Лица случайных прохожих, невольных свидетелей этой сцены, озарялись улыбками. На душе у этих людей становилось легко, спокойно. И пенсионеру с рюкзаком на тележке, и пацанёнку на детском велосипеде, и водителю проехавшего мимо грузовика с песком — всем им мир показался в эту секунду лучше, красивее, добрее от того, что в нём возможно такое счастье; от того, что он способен запросто вместить в себе столько ликования и не сломаться, не обрушиться, не лопнуть. Они ведь не ведали о той боли, которой это мгновение абсолютного счастья было уравновешено, о той цене, за которую оно было куплено у судьбы.
