Почему — будто темная кара за ней, почему щемит?..
Вывизгивали бесенята…
* * *
Где ты, комиссар? Куда занесло, комиссар?
Вот за тяжелыми шторами, за окнами полночи вовсю гудят святки из тысячи этажей, пляшут, полоумеют, напропалую пирует нечистая сила. И зовут чудной глубью сны, зовут, обещая залелеять иструженное нищими днями тело. Снов хочет тело… А волчья степь, а ветер, а темь, а дорога, комиссар?
О чем вдруг щемит?..
Иль это отрыгнулось керосином, проклятый шофер…
Ночь…
Зацепенела, в мглах несвязных лунными, змеиными глазами заколдовала, из сердца пьет…
Вскочила с ногами на диван, из рюмки плещется на голые локти, глаза не то трепещут, не то смеются.
— Ах-хи-хи-хи!..
Будто тенькает сладостно по хрустальным подвескам.
Полковник прокатился бешено по комнате, напыжился до красноты, затопал.
— Эй! Чего бы мне! Чего бы мне?
Ухнул:
— Русскую!
У дверей заколыхалось, отодвинулись занавески — сквозь угарный дым выперла целая гора мутных рож — воротнички, фраки, шелка, — заблагоговели, зашелестели.
— Полковник просит… Полковник просит… Русскую!
И вымахнуло и взголосило и запиликало сломя голову — будто ополоумело враз.
— Ну?
Подскочил к дивану — уже все летело, гикало вверх ногами: стены, кресла, фонарики…
— Ну!
Дрызнуло рюмкой в паркет. Заиграла из-под локтя, глазами залукавила, кралей плыла, звала через плечо…
Сам топнул ребром каблука, чмокнул ладонью об губы — как там когда-то, в дымной, ходуном ходившей теплушке, перед гогочущей братвой, и — под самый подол — вприсядку.
Как сте-е-епь…
Брюхом вывалился какой-то рыхлый, пожилой, во фраке, по-бабьи всхлипнул, ловил губами комиссарову руку.
— Отец… Отец… Спаси Россию!..
Комиссар наяривал в дым.
Рыхлый зажмурился, ни с того ни с сего дал дробот ногами и вдруг лихой чечеткой ударил навстречу комиссару. Глаза влиплись в него стояче, умиленно — вот-вот рыднут, визгнут…
— Отец…
— Жги!..
В дверях осоловелые, губастые подтаптывали лакированными ножками в лад. Ушастый вылез поближе, фамильярно мигал на полковника.
— Папашка-то… хи-хи!..
Комиссар вдруг остервенился, с размаху встал как вкопанный.
— Я тебе, гнус, не папашка! Не папашка, а… а полковник Муранцов. Т-ты!..
Ушастый скукожился, окосел.
От дверей оробело пятились, рыхлый впереди всех — щерился угодливо, как гад…
Пиликало, наяривало в дым.
Показалось комиссару, влип по уши в самую нечисть, в самую гнусь — сейчас бы вот — х! — нагнув голову, стебануть кого попало наотмашь да кубарем куда-нибудь на ветер…
