Когда карцерный срок кончился, меня опять подняли уже в десятую незнакомую мне камеру. А может быть я в ней уже и был, но в ней сменили соседа. Я не смотрел на номера камер, а только на этаж — подниматься на второй было очень трудно. На этот раз у меня был очень спокойный сосед, но зато с очень содержательными рассказами. Почти сразу же оказалось, что в зоне он сидел возле Магадана, вместе с Амальриком, который за три дня до конца срока получил новое обвинительное заключение. Вскоре меня вызвали на какую-то странную встречу с офицером, приехавшим из Челябинска. Нас, человек двадцать, выстроили перед ним, а он рассуждал, что вскоре предстоит каждому. Оказалось, что у всех остальных, как и у меня срок кончался месяца через три. Кто-то должен был возвращаться в зону, кто-то — домой, только обо мне он не сказал ни слова, казалось, что я попал в этот строй случайно и мне освобождение не грозит.
Но меня ни рассказы соседа — явно приготовленные для меня, ни это поведение челябинского офицера, совершенно не задевали. Остаток сил нужен был только для того, чтобы держаться. Никаких планов, надежд на освобождение у меня не было. Любой новый срок для меня бы начался в пересылке, этапе, потом — в новой зоне и все это было бы курортом в сравнении с Верхнеуральской тюрьмой. Но что-то, видимо, менялось. Через двадцать дней мне опять принесли постановление о нарушении режима содержания, но впервые за этот год оно было не о водворении в карцер, а о переводе на три месяца на строгий режим, то есть даже жалкую тюремную кашу и розовую прозрачную воду вместо баланды я получал теперь через день. Впрочем, было ясно, что выпускать меня не собираются. Я знал, что оформление документов, фотографирование на их внутренние документы и справку об освобождении начинаются за три месяца до конца срока. У меня уже оставалось меньше трех, но меня никто не фотографировал.
Правда, однажды вызвал еще какой-то полковник, оказавшийся заместителем начальника по воспитательной работе, спросил как бы мельком, что я собираюсь делать, если меня освободят. Я ответил — работать шофером — очень люблю водить машину. Полковник только усмехнулся — понимая, что у меня будет надзор и никуда ездить мне не разрешат, но ничего не сказал. Потом сказал, что со мной хочет поговорить секретарь Верхнеуральского райкома комсомола и вошла, держа на руке нарядную шубку замечательной красоты девушка. С абсолютно правильными чертами лица, белоснежной чистой кожей и длинной белокурой косой. Вероятно мы очень странно смотрелись рядом — молодая сибирская красавица, почти нарядно одетая и я — черномазый, иссохший, уже не молодой, в рваной тюремной хлопчатобумажной робе. Но никто фотографировать нас вместе не собирался, зато девушка начала мне объяснять, какой хороший город Верхнеуральск и как он нуждается в настоящей культурной работе и таких людях, как я. Эта юная красавица явно меня соблазняла, прямо в кабинете зам начальника тюрьмы, но я довольно спокойно сказал, что подумать нужно. И им стало ясно, что этот странный план оставить меня в Зауралье не удался.
