Я выдержал пару этих вполне бесполезных, но довольно мучительных уколов. К счастью, не начался вполне возможный, как мне потом объяснили, приступ аллергии. На этом медицинская помощь прекратилась, но через обычные двадцать дней в новой камере, меня опять отправили в карцер.
На этот раз я уже не вспоминал стихи Блока и Мандельштама, а опять вскакивал по ночам от судорожных всем телом плясок от холода на доске, думал только о том, что каким я был раньше глупым и не ездил в Среднюю Азию, чтобы согреть, прокалить весь позвоночник под жарким солнцем. А ведь была, вероятно, еще жива в Ташкенте моя крестная мать (и двоюродная бабка) Милуша Дмитровская (приемная дочь расстрелянного губернатора). Вспоминал рассказы матери, как отдав меня в детский лагерь под Ташкентом, в надежде, что там будут кормить, придя недели через две и получив отказ в свидании, пошла вдоль ограды и увидела меня где-то сидящим и уже неспособным держать голову. В лагере детей не кормили, а хоронили. Со скандалом меня забрала, несла на руках в Ташкент, напилась из арыка и заболела тифом. Думал, что сейчас в карцере голову я пока держу.
Однажды вспоминал о книжных лавках на набережной Сены. Даже нацарапал на поднятой днем доске, заменяющей ночью шконку «Vive la France».
С отвращением вспоминал случайного соседа в одной из десяти моих камер, который работал завхозом в бродячем цирке. Выдаваемое ему мясо для кормления хищных зверей продавал на рынке, а сам с приятелем выходил в степь, где бродили бездомные ослики — это было время, когда все в деревнях покупали себе мотоциклы, а уже ненужных осликов, чтобы не кормить выгоняли в степь. Сосед купил где-то ружье, убивал осликов и кормил зверей их мясом. Осликов мне жалко было.
Среди этих среднеазиатских видений в моем карцере вдруг появился начальник тюрьмы. На этот раз он уже ничего не ждал, не намекал, что пора бы договориться, а сразу же выпалил:
— Откуда Сац, бывший секретарь Луначарского, знает мой засекреченный телефон.
Оказалось, что Игорь Александрович (как потом оказалось — перед смертью) встревоженный тем, что не только он, но и мои жена и мать не получают от меня письма, сумел найти телефон полковника Кузнецова и позвонил ему, расспрашивая что со мной и почему я не пишу. Вероятно, звонок Игоря Александровича, так напугавший начальника тюрьмы, спас мне жизнь. Я только пожал плечами и ответил, что в карцере не могу ответить на вопрос начальника тюрьмы. Кузнецов понимал, что вопрос его ко мне, дрожащему в лохмотьях в карцере звучит глупо, но не мог сдержаться. Что-то он менял в их планах.
