Старик говорит отрывисто, очень громко, минуя приличную годам раздумчивость, невольную многозначительность. Не говорит, а изрекает крупными, уверенными, крутыми словами.
Точно так же Ян ведёт себя с моей женой, когда она сопровождает его в костёл. Поправок на пол, на Москву старик не делает, не привык.
— Москву поглядеть никогда не хотелось?
— Хотелось. И Петербург, — взор старика будто останавливается. Прошлое веером развернулось перед ним и удивило: без малого век на одном хуторе!
— А ты, товарышч, в Москве где живёшь?
— На улице Крупской.
— От Брежнева далеко?
— Далеко. Он жил в Кремле и на даче. Я на другой улице.
— А видал его?
— Видал.
— Я тоже царя видал. В четырнадцатом году его поезд проезжал через Швенченеляй. Царь в окно смотрел.
— Повезло вам.
— А Брежнева по телевизору смотрел. И как хоронили видал.
— Я тоже видал, как хоронили.
— Хорошо человек жил?
— Хорошо.
— Богатый?
— Богатый.
— Что ты скажешь, земли нет, а богатый, — удивляется Ян. Старик смотрит на заблуждения теперешних безземельных с сожалением, не раздражается. Свой век он не презирает, уважает. Наше время понимать перестал. Надежда нового поколения на себя кажется ему признаком полнейшего отупения новых. В себе-то Ян извериться не может, как в своей пашне. Да и где старому пахарю понять, что в землю можно не верить, как в мать-кормилицу.
Разве можно возродить веру в мать? Что должно случиться с жизнью, чтобы эту веру размотать?!
Едем. Миновали еврейское захоронение конца 1943 года. Оно к северо-западу от Швенченеляя, километрах в двух всего.
— О-о-о, сколько здесь жидов расстрелял немец, — старик уставился в дорожную колею. — Тыщу, а, може, и десять. Теперь со всего света жиды4 едут к нам, родных поминают. Что ты скажешь, товарышч… — голова Яна покачивается в такт бегу лошадки. Он снимает кепку с почти лысой головы.
А что я скажу?
…Швенченеляйский костёл стоит на Пионерской улице. Вернуть бы понятию «пионер» начальный смысл, тогда ничего.
Народ тянется в костёл. Оглядываются на зверский грохот ободов нашей брички о мостовую. Люди давно знают и лесного Яна и музейную бричку, но никак не привыкнут к её грохоту. Не раз советовали старику поставить бричку на резиновый ход. Удовольствие дорогое, но Яну по деньгам. Не хочет. Из экономии не хочет.
Молотят мостовую железные обода, а старику хоть бы что. Сидит осанисто, спина прямая, как у всякого невысокого человека. Кепка на бровях, взгляд орлиный. Величественно, замедленно отвечает на приветствия, не забывая ловко приподнять-смахнуть за козырек серую кепку с головы. Стариково приветствие со стороны картинно. А для него естественно, по-другому не умеет, не приучен.
