Сверстников у него в приходе нет, не осталось. Поговорить почти не с кем и не о чём. Новости Яна — это поле, луг, всходы, рожь, ячмень. Других не бывает. Городские говорят только о погоде. Яну с ними скучно, погоду тоже не понимают.
Поворачиваем к боковой ограде костёла.
Я остаюсь при экипаже, Ян растворяется в храме.
Шепчет, звенит, гудит, рокочет орган. Стелется из-за витражей его голос над городком, слетают с кровли костёла вместе с голубями и галками. Истаять звуки не успевают, накатывает-нагоняет следующая волна.
Мои руки пахнут смолой. Не сразу догадываюсь — от вожжей. Руки старика сообщают хвойный запах, дух даже горячим варёным картошкам, блинам и хлебу. Только в сенокос хвойный дух уступает травному и никогда — навозному.
В электрическом сумраке костёла и возле него много детей. Они опрятны и строги, даже малыши.
В храме у пана Юсиса своё сидячее место во втором ряду, за долгие годы насиженное и настоенное самым старым прихожанином. Мессу слушает до конца. Ксендз непременно задерживается возле Яна, ценит старика, даже подтягивается в его присутствии.
Думаю, и скептик ловит себя в храме на непознаваемости происходящего, на тайне. В чём тайна службы и тайна храма? Как согласовать свободу нашей воли с судьбой? Тоже неразгаданная тайна. Давным-давно сказано: «Всякая тайна грудью крыта, а грудь рубахой».
Может быть, тайна в недосказанности, в театральности или в ошибочной ясности. Такой ясности, когда «кто таит, на том горит»?
И всё-таки храм — намеренная тайна. Правда христианин имеет здесь возможность осознать главное: от лекаря не таись.
Месса кончилась. Тихие прихожане покорно покупают у ворот самодеятельные сладости — детишкам и тем, кому ходить к службе не по силам. Мы купили конфет и фруктовой пастилы — всем старым и малым хуторянам.
Теперь в магазин и домой.
Что в магазине? Хлеб, много разного хлеба. У Яна в городе есть богатая страстишка — роскошная швенченеляйская кондитерия. Здесь старик берёт огромные круглые или овальные сладкие пшеничные хлебы. Каждый килограмма по два и больше.
Впервые за день старик улыбается. Поглаживает хлебы. Удача! У каждого из нас по два дорожника. Так называют всё хлебное, привозимое с дороги, из другого места в гостинец. В Литве эта традиция живёт крепко.
Мы снова на лесной дороге. Теперь она обратная. Однако рассказы Яна не бывают обратными: все туда, туда.
Куда? Я же говорю: туда, в его трудовую стать, в мою голову.
— А Горбачёв в Москве живёт?
